Девочка и Дорифор

И не стригу я овец-аспирантов, не стригу. Я их закалываю. Ритуально закалываю, на виду, торжественно пылая очами, под восторженные крики толпы, именуемой коллективом, – «слава науке!». И по всем устоям укладываю на алтарь их сакральной учёности. Учёность – превыше всего. Ради неё пожертвовать человеческим существом – праздник души. Эдакий профессиональный жрец из меня получился, а я о том и знать не знал. Призвание-то каково! И на жертвенном очаге я выпекал из них учёные степени для блага вверенного мне передового института. Степени печь – неважно на чём, главное, чтобы пеклись хорошо. Но лучше – на алтаре. Это ж весьма возвышенно, даже благоговейно. И они замечательно пеклись-выпекались. Мастерски. На высочайшем уровне. Экстра-класс. Вместо бывшего человека, из его праха вырастала будущая учёная степень, а институт получал добавочный куш. Чем больше, тем лучше. Всем хорошо. Одним словом, так или иначе, но человек с моей помощью напрочь исчезал ради всеобщего торжества. Вообще-то, говоря по-честному, особо стараться мне и не приходилось. Он уже и без того состоялся пропащим, коли с готовностью отказывался от собственных идеек, а то и полновесных идей, обладающих о-го-го каким потенциалом. Почему с готовностью и почему отказывались? Виной тому – покорность. Или доверчивость. Или то и другое. Словом, сидела в нём – судьбой уготованная предопределённость. Причём без моего участия. А я лишь пользовался этим предрасположением к жертвенности.

Но не только, не только. Не я один. Ещё кто-то претендовал на этот соблазнительный жертвенный промысел. Крутился тут незаметно и выискивал маломальскую возможность закинуть на подмостки пару-другую замечательных людей, которые сами определили себя в соискатели учёного счастья на костре. Да, не я один таким предприимчивым оказался, но кто-то ещё тому способствовал. Думаю, сопричастная мне душа. И не просто сопричастная, а будто вложенная в меня. Не знаю, кто она. Всего-навсего догадываюсь о её существовании. Догадываюсь. Ах, да нет же, опять за своё! Опять агнцы кругом да жрецы! Что за пристрастие такое к неуместной высокопарности? Нет этого ничего! И никогда не было.

Овцы исчезли, и теперь перед академиком Луговиновым возникло войско. Армия. Да, армия тут. Обычная, в поту и в пыли. Аспиранты становились чем-то вроде солдат науки. Приказ начальника – закон для подчинённого. Выходит, случился не жрецом, а полководцем. Дурным. Но эти полки, ради победы над чем они выдвинуты? Ради желанного триумфа. Хм, действительно. Чего же ещё надобно человеку?! Человеческие жертвы, такие, сякие, пятые, десятые – разбросаны по свету исключительно во имя какого-нибудь подозрительного триумфа. А где он? Что он? И в чём состоит его необходимость, скажем, для меня? Ах, да, вот он, триумф – престижная премия! И всё? Только-то? А в смысле необходимости? Мелковато, мелковато…

На этот раз Антон Вельяминович ничего не высказал вслух.

Глава 16. Ещё застолье

От картошки шёл прозрачный пар. По соседству размещались порезанные холодные овощи, испуская свежие соки. Хлебные ломтики рядом с собой просыпали несколько крошек на стол. Пряная зелень красовалась пышным снопом. А металл вилок нетерпеливо ожидал ко всему тому острого и жадного прикосновения.

– Такое у нас красивое застолье, – сказала девочка, доставая две плоские тарелки, и хихикнула в нос.

– Красота, – откликнулся папа, приседая на табуретку.

Простота еды обычно вдохновляет на производство гибких мыслей. Папа точно в сию пору их производил на практике, обжигая пальцы картошкой.

– Вилка же есть, – напомнила ему дочка о столовом приборе.

– Угу, угу, – поддакивал папа, продолжая рукой макать цельную картофелину в тарелку с лужицей подсолнечного масла, сдобренного солью. Он взял другой рукой вилку и подложил под край тарелки, чтоб образовался уклон, и масло не растекалось бы по всему дну, а скапливалось в нужном месте и создавало вкупе с солью кашицу нужной консистенции.

Девочка снова хихикнула в нос.

Папа тоже хихикнул.

– Ладно, ладно, это ведь ты из хорошей семьи, а я – из рабоче-крестьянской.

Дочка покивала головой. Эту папину шутку она слышала неоднократно, и с давних пор.

– А ещё мне снился брат, – добавил папа, доставая очередную картофелину и попеременно переставляя пальцы, её держащие. Старался не обжечься. У него продолжали созревать гибкие, почти универсальные мысли, но словами обзаводиться не спешили.

– Он тоже из рабоче-крестьянской семьи? – поинтересовалась дочка почти серьёзным тоном.

– Из крестьянской, да. Кажется, из животноводческой.

– Но я не знаю ни одного дядьки с твоей стороны. Ни родного, ни двоюродного. И не помню деревни с родственниками. Маминых, да, целых трое. Они, один за другим, гостили у нас подолгу на правах членов семьи. Тех помню. А твоих пока не видать. Наверное, ты его стесняешься. А? Небось, деревня-мужик?

– Да. Пастух. По дальним лугам скитался. Но теперь нечаянно объявился. И действительно, он чего-то во мне стесняет. Неловко мне сделалось от нежданного появления.