Девочка и Дорифор

Луговинов поначалу прошёлся по прибрежным валунам, плотно приставленным один к другому. Затем, в области воды, он стал перескакивать с одного природного обелиска на другой, что составлены пореже, и вскоре достиг насквозь открытого водного поля. Или неба. Присел на последний камень от земли. Ощутил под собой устойчивое тепло, идущее из глубины планетарного вещества. «Прочь, всякие мысли», – подумал он и глубоко вздохнул полной грудью. Вздохнул и, откуда ни возьмись, наряду с ощущением теплоты, удовлетворительного решения и заполнения груди хвойно-морским воздухом, стало возникать иное ощущение, суть противоположное и уже хорошо знакомое нам и ему. Близ области между лбом и грудью и между обоими плечами рождался лёгкий трепет и холодок. Отдыхающий человек сперва смежал веки и горестно выдохнул замечательный воздух со звуком лёгкого стона, отмечая про себя, что вот они, мысли, одна дурнее другой, сейчас обволокут его с головы до пят. Потом привстал и не без подозрений огляделся вокруг. Ничего такого. Снова огляделся, ещё более заостряя смятенное внимание своё. Поднял брови и качнул головой с боку на бок. Затем снова опустился на камень, только уже спиной к морю, лицом к берегу. И коленку одну поджал на себя. Сидел, стараясь найти спокойствие, и слушал пульс в виске, тем самым, оберегая поток мыслей от любых иных поползновений. И поглядывал в сторону берега. Без интереса. Видна средь сосен его машина, а поодаль от неё – чужая. На грязном капоте чужой машины пестрел живописный красно-жёлтый помятый предмет, возможно, одеяние хозяина. Более ничего привлекательного из мира цивилизации не виднелось, кроме общей красоты естества северного края. И ни одного человека. Кругленькое такое одиночество. Но ни бесконкурентная красота естества, ни механистический отсчёт пульса, ни отсутствие какого бы то ни было интереса, ничто не смогло возобладать над сгущающимся мраком вокруг настроения Луговинова. Он задержал дыхание и, остановив его, ненароком выловил всплывшую из недр души хандру. Затем воздух вышел из груди на волю, а хандра осталась. Надо было бы протяжно простонать, чтоб выпустить и её, но путешественник непроницаемо сжал губы и до конца расслабил голосовые связки. Тоска, ох, тоска. Тягучая. Но грустное настроение в нём натянулось вовсе не от вынужденного одиночества тут, посреди почти неба. Одиночество-то в ону пору более всего как раз желалось ему, и не могло породить уныния. Грусть, или точнее сказать, неприятие неудобства положения произвелось от ощущения присутствия рядом чего-то мёртвого. Оно последовательно усиливалось и уже стало слишком назойливым. Холодок обдавал обильнее и обильнее. «Не везёт», – сказал он себе, пытаясь унять поднимающееся волнение в груди. Деться некуда. Он поджал вторую коленку, затем опустил обе. А вдруг это всего-навсего память балуется! Вспоминает давно забытых им людей. Без его ведома. Тех, кто числится в записных книженциях. Нет, нет, нет. Он туда не заглядывал, и заглядывать не станет. А когда вернётся, сожжёт. Возьмёт, пойдёт к Дорику, приблизится вплотную к печке, что так изысканно сглаживает угол комнаты в стиле позднего барокко, затем отворит он старинное устье в ней при помощи бронзового крыла синицы-ремеза, закинет внутрь эти сорные вещицы, поднесёт зажигалку, чиркнет ею и сожжёт бытующие в них адреса, фамилии и числа. Предаст огню за компанию с другим мусором. И целиком всю сорную природу спалит с ещё не родившимися версиями на сей предмет. Истребит сомнительные ценности в замечательной старинной печке, украшенной изразцами на тему флоры неизвестных широт, где за пару веков сгорело ой-ой-ой, сколько всяких, в прошлом, полезных вещей. Или на кухне. «Нет, на кухне электрическая плита».