Девочка и Дорифор

Крупным планом пришлось обозревать недавно скрытую белой одеждой обнажённость гладких, почти глянцевых голеней. Не просто ноги показались, нет. Он лицезрел именно их яркую, неотразимую обнажённость. Словно откровение природное явилось ему всей свежестью отточенной наготы, и будто в лучах солнца. Ведь именно солнечный свет способен до предела проявлять наготу любого рода. Порой, даже ослепительно. Что же делать? Можно заслонить глаза руками, поскольку мышцы окрест глаз поддались неотвратимому сигналу на полное раскрытие и не предполагают затянуть веки. Можно отвернуться. Или вообще выйти отсюда без оглядки, оставить тут вещи, как они лежали, и затвориться в бывшей единственной здесь обитаемой и законно ему принадлежащей комнате. По крайней мере, факт безоговорочного лишения иммунитета на неожиданность диктовал поступить подобно чему-нибудь, похожему на бегство. Но необязательно. Потеря способности сопротивляться неожиданностям повлияла и на естественную реакцию самосохранения. Дорифор покорно уставился туда прямым взглядом. Иначе уже и нельзя. Его взгляд остро фокусировался как раз на том, что ему представилось впереди под незначительным углом вниз. Руки его без движения покоились на коленях, не пытаясь приблизиться к лицу и укрыть глаза, утратившие навык смыкаться. Будто чей-то могущественный указ предписывал взгляду не уклоняться в сторону. Или ему запрещалось устремляться в перспективу до самой дальней бесконечности, когда ближние предметы воспринимаются мутно и прозрачно. Уже и думать о том поздно. И непонятно: выиграл вынужденный зритель или проиграл? А главное, – в чём? Всякого рода сомнения у него тем же указом аннулировались. Он, при истечении сил обороны, непрерывно и почти не мигая, глядел на само собой возникшее тут обнажённое представление в солнечном свете. Смотрел с изумлением и с охотой. Одновременно, по ту сторону взгляда перемешивалось множество оттенков мысли, отражающих стремительные и противоречивые раздумья о ходе собственного ежемгновенного поведения. Там что-то взвешивалось и оценивалось. Но взгляду ничего не мешало. Мысленные образы не заслоняли образа очевидного. Вот он прошёлся по бликам и отблескам на коленных чашечках. Вот непослушный приличию взор стал подниматься выше. Заскользил по таким же, как и голени, гладким бёдрам, где сквозь перламутровую кожу проступала едва заметная голубоватая сеточка кровеносных сообщений. А по мере подъёма головы создавалось и увеличение ширины видимой картины природного откровения, усиливалось выражение крутобокости форм не без изысканного характера их изгибов; оно-то и заставляло глаза проводить линию сжатой синусоиды с заметным отклонением от вертикальной оси. Взгляд не размывался и не спрыгивал с установленной бороздки максимально резкого фокусирования. И вот как раз точно по той вертикальной оси взгляд остановил на себе плавно выпуклый островок, на котором произрастало тончайшее роговое вещество, полупрозрачное и мелко завитое. Его нежданно-негаданно выразительный ржаной цвет в середине картины белого откровения природы заметно усилил всю остроту нагой свежести. Негустая растительность позволяла видеть и чистейшую белизну выпуклого поля. Чёткая, словно печать, единственная линия глубокой складки на гладкой поверхности, нарождающаяся из крохотной ямки, уходила из-под выпуклости островка в глубину вообще всей природы. И с такой же чёткостью она сфокусировалась и отпечаталась у копии античного героя на клетчатке глазных яблок, многократно повторяя сигналы изумления, словно пульс, загибающийся в мозг. Казалось, что здесь взгляд и останется навсегда, перерастая в ощущение осязания, останется пребывать в приневоленном общении с бесполезным клубком противоречивых мыслей, которые последовательно удалялись от дырявой ёмкости сосредоточения. И голова к этому моменту уже выпрямилась, то есть приняла естественное положение на шее, уставившись в эпицентр всяческих флуктуаций силового поля вообще наготы как таковой. Но именно голова как раз и не впала в солидарные отношения с намерениями взгляда, а соблюла чуждый жизни закон инерции, поддаваясь первичному импульсу движения вверх. Она уже из прямого положения начала задираться, и вскоре поднялась выше, совершенно самостоятельно, и подставила запаздывающим за ней глазам уже новые и новейшие поверхности картины. В середине широкого кратера, шероховатого, и местами с мелкими пупырышками, слегка вздымалась и опускалась твердоватая всхолмлённость. Матовая горошина, что венчает её по той же вертикальной оси, то скрывалась в тени тесного гнезда, то высвечивалась, выступая наружу. Бока кратера подчёркивали продолговатые остро выступающие подвздошные косточки таза под тонким слоем натянутой кожи, белой до синевы в этих местах. Нижняя часть кратера обозначилась известным плавным холмом с рожью, и взгляд, притянувшийся его гравитационным полем, обвёл яркую возвышенность падающей дугой, отскакивая оттуда опять кверху, подчиняясь некой гиперболической траектории. Но до самого верха колеблющейся впадины зрение пока не добралось, застыло, поджидая, когда голова поднимется повыше, и позволило себе небольшое отдохновение. Здесь, примерно у середины кратера общая картина довольно заметно и выразительно утонилась на уровне высоко посаженного перехвата между нижней и верхней частями обозреваемого тела. Обоюдно с ней сузился и абрис кратера. А взгляд, после короткой передышки, острым любопытством опережая ровное движение головы, уже самостоятельно пробрался-таки немного повыше. Показалось продолжение всхолмлённости средней части кратера. А вот и граница его из пары обтекаемых лесенок рёбер. Далее и ещё чуть повыше – между ними – хрящик солнечного сплетения, создающий округлую треугольную кнопку, подобно стрелке внезапно явленных весов, указывал на нерушимое равновесие их обеих полных чаш, выступающих над кратером. Взгляд устремился к ним, обвёл их донышки и замер. А, тем не менее, чаши весов уверенно охватывали пространство перед собой и матовым блеском отражали весь свет солнца, содержащийся в воздухе. Предельную их внутреннюю налитость выказывали сияющие будто собственным светом сочные набухшие ягодообразные заострения лилового цвета, вздёрнутые вверх и увенчанные маленькими шариками, подобными застывшим каплям росы. Зыбкое движение основания весов, где застрял утончённый взгляд исследователя, неукоснительно подтверждало присутствие в них состояния переполненности. Чаши, подрагивая, то заметно вздымались, раздвигаясь друг от дружки, то на миг замирали в неподвижности, то уверенно сходились вновь, образуя глубокое ущелье меж собой. И лиловые заострения чаш то ярко высвечивались невидимыми лучами, поблёскивая глянцем, то неизвестно чем притемнялись, обретая лёгкую рябь. Наконец, голова зрителя поднялась далее, чтобы предоставить удобство для ясного разглядывания всего, описанного только что. Непростой взгляд, словно опомнившись, чуть ли не судорожно охватил эти главные выпуклости наготы, однако ж не мог он задержаться ни на одной из чаш с их матовыми бликами и набухшими земляничными конусами, увенчанными шариками, подобными крупным каплям росы. Он вроде маятника перескакивал туда и обратно с кратким замиранием. Пульс повтора бился с щемящей остротой. Сигналы изумления от сетчатки глазных яблок предельно остро достигали центральной нервной системы, а оттуда расходились по внутренностям и поверхностям тела. Такой постоянный повтор уже уверенно претендовал на замещение абсолютной вечности. А стремительные и противоречивые размышления сжимались в комки и разбрызгивались по всем областям мысли, создавая автономную пульсацию из крайности в крайность по поводу оценки поведения взгляда. Но вот, спасительная голова, поддаваясь известному закону движения по инерции, продолжила подниматься и почти запрокинулась, предоставляя глазам возможность порелаксировать и полюбоваться изгибами глянцевых ключиц. Они начинались отточенными шариками от центральной ямки поверх груди и, подобно луку с незримой тетивой, упирались в основания мягких сферовидных плеч. Оттуда же, с обеих сторон, сначала полого, а затем активно круче и круче некими параболами поднимались очертания продолговатой гладкой шеи – основательного, но изящного сооружения. За плечами обширно ниспадали тучные колосья тонкой спелой ржи на длинных и мягких стеблях, привольно переплетёнными между собой. Их поддерживали на затылке чувствительные ладони с чутко шевелящимися пальцами. Вперёд выдавались острые блестящие оконечности локтей, что в такт с колебаниями чаш весов слегка сходились и расходились между собой. Натянутая до прозрачности кожа на них синела подобно коже на подвздошных косточках, ограничивающих известный нам кратер. Венчало весь вид откровения природы её погожее лицо, обрамлённое буйством спелых ржаных волн. Слегка округлый поблёскивающий лоб, подпёртый плавными бровями, составленными из стрелок ржаных колосьев, создал парочку коротеньких продольных морщин. В тени, под выступающими в меру утёсами бровных дуг, синело море, почти несдерживаемое гибкими очертаниями берегов. Перешеек прямого со слабой горбинкой носа не только не мог разделить море глаз на мыслимые и немыслимые части, но оттенял его и помогал разгадать его абсолютную бездонность. Слегка вогнутые щёки создавали гладкие плоскости подобия кулис для, может быть, чуть великоватого рта, очерченного бледными, почти прозрачными, но сочными долями губ того же цвета и фактуры, что и ягодообразные заострения с каплями росы на переполненных чашах дышащих весов.