Девочка из Аушвица. Реальная история надежды, любви и потери

И правда, на свадьбу собралось множество людей, которых я раньше даже не видела. Все приносили еду, танцевали и поздравляли нас. Евреи, с которыми я не была знакома, проходя по нашей улице, присоединялись к празднику.

Когда нас фотографировали после свадебной церемонии, мне под ноги подложили камень и попросили встать на него, чтобы я казалась выше. Позднее, когда мы плыли в Израиль и нас перехватили британцы, отправив на Кипр, у нас конфисковали всю собственность, включая фотографии, и свадебную тоже. К счастью, еще в Сату-Маре я наизусть заучила адреса двух моих дядьев, которые эмигрировали на Землю Израиля до войны. После свадьбы мы отправили им фотографию по почте, из Румынии в Израиль. Когда мы сами приехали в Израиль, они принесли нам эту фотографию, и она находится у меня по сей день.

Мы красиво обставили свою квартирку. Шалом купил ткань для постельного белья, и я за один день научилась строчить на промышленной швейной машинке в обувной мастерской. Я сама сшила нам простыни. Шалом добыл махровую ткань, и я раскроила и сшила полотенца для рук и лица. Я даже добавила на них вышивку для красоты. Мне еще не исполнилось и семнадцати лет, а я уже стала balabusta[41]. Мы только-только поженились и были очень счастливы.

Ближе к Песаху мы собрались в большой синагоге в Сату-Маре на специальную погребальную церемонию с мылом RJF[42], которое многие из нас сохранили и привезли с собой из Аушвица, поскольку считали, что это мыло делалось из жира евреев. На церемонии мы предали бруски погребению. Завязывая бруски мыла в носовой платок, я положила туда же записку, где говорилось, что я не знаю, у кого взяли этот жир и из кого сделали мыло, но это мог быть любой из нас. И если там есть мои родители, мои сестры, мои братья и другие члены моей семьи, пусть знают, что я собрала их останки. Мы сидели в синагоге, изучали Мишну[43], читали псалмы и плакали. Потом мы процессией прошли на кладбище и там похоронили мыло в земле.

В день поста семнадцатого числа месяца тамуза[44], когда у Шалома был день рождения, я вдруг заплакала, вспомнив о том, что в прошлом году в этот день еще была в лагере. Тот день в Аушвице выдался особенно тяжелым: было очень жарко, мы все были грязные, несколько человек совершили самоубийство, и мы видели их трупы на колючей проволоке под током. Шалом успокоил меня, упросил не поститься, и я немного пришла в себя.

Через неделю у меня вдруг началась рвота. Я могла есть только хлеб с маслом и пить молоко. Каждый день я готовила обед и носила его Шалому в мастерскую, но сама даже смотреть не могла на еду. Шалом волновался, что у меня проблемы с желудком.

На Тиша бе-ав мне стало совсем плохо. Через дорогу от нас жил еврейский доктор, и я решила сходить к нему. Доктор был очень рад видеть Шалома. Он был религиозным человеком и до того, как его увезли в лагерь, молился и читал из Торы в синагоге, которую посещал Шалом. Его жена и дети погибли в Аушвице, и он остался один.

Доктор обнял Шалома и заплакал. Он спросил, сколько мне лет, и я ответила: «Семнадцать». Доктор в слезах потряс головой:

– Моей дочери тоже было бы семнадцать, – сказал он.

Мне стало очень его жалко. Потом я рассказала, что каждое утро меня тошнит.

Он спросил:

– А что ты делаешь потом?

– В десять часов ем хлеб с маслом, но больше ничего не могу проглотить, – ответила я.

Лицо доктора озарила широкая улыбка. Он хлопнул Шалома по плечу и поздравил его. Я ничего не понимала. Минуту назад мы все плакали, так почему доктор внезапно обрадовался? Как он мог радоваться, пока я страдаю?

Я спросила:

– Доктор, вы слышали о таком – чтобы больной желудок со временем исцелялся?

– Ну конечно, – ответил он. – Через девять месяцев.

Мы с Шаломом чуть не упали в обморок. После того как доктор меня осмотрел, мы пошли домой, не зная, радоваться нам или грустить. Мы были счастливы, что станем родителями, но у нас не было ни бабушек и дедушек, ни собственных родителей, ни братьев и сестер, с которыми мы могли бы разделить эту радость.

Наступил канун Песаха иудейского года 5706 (1946), и в вечер, когда евреи по всему миру праздновали Исход из рабства на свободу, родилась наша старшая дочь Далия. Она была красивым, очаровательным младенцем. Настоящим чудом. Мы были в полном восторге и не могли поверить, что заслужили такое удивительное благословение. Двое выживших при Холокосте держали на руках свою дочь, продолжение жизни. Мы были невероятно счастливы. Мы хотели назвать ее в честь двух наших матерей – Шейндель и Блимы. «Шейндель» означает «красивая», а «Блима» – «цветок». Мы посмотрели, как называется цветок на иврите, и назвали нашу дочь Далия-Яффа[45].

Когда Далии был месяц, к нам в окно как-то ночью влезли воры и украли всю нашу собственность, включая ктубу (брачный контракт). Хотя война давно закончилась, преступность в мире не перестала существовать.