Девочка-Царцаха

— Давай будем пить,— отзывалась Ксения, продолжая раскладывать насекомых.

— Начальник,— робко замечал Ребджюр,—чай скоро бывает холодный.

— Да, да! Верно! Я совсем забыла!—И Ксения отодвигала свою коллекцию и доставала кружку.

Крепкий калмыцкий чай с молоком, маслом и солью был главной пищей в отряде. Снабжения никакого не было; каждый должен был заботиться сам о себе, и рабочие объединялись небольшими группками, которые складывали в общий котел что имели. Имели же они очень немного: хлеба у них не было и в помине; все пили чиган и ели хурси; мясо бегало тут же, в степи,— суслики, и все, не исключая и Ксении, ели с аппетитом жирное мясо, по вкусу напоминающее кроличье. Иногда доставали в хотонах молоко. Раза два в отряде появлялся баран, и тогда они пировали.

Среди степи, за несколько верст от аймака, стоял большой саманный «Цимбилев дом». Собственник его, богатый калмык, исчез еще во время гражданской войны, и теперь в этом доме помещался магазин; там шла торговля окаменевшими сушками, папиросами, круглыми желтыми конфетами и кирпичным чаем.

Время от времени Ксения наведывалась туда и всякий раз набивала сушками свой баул. Однако сколько бы она ни покупала, их всегда хватало на один раз: не успевала она сойти с лошади, как ее обступали рабочие, и, не спрашивая разрешения, открывали баул, и разбирали все сушки, совершенно не заботясь о том, что Кюкин-Царцаха ничего не останется.

Когда это случилось в первый раз, Ксении пришлось трудненько, но остановить рабочих она не решилась. В сущности, каждый из них брал всего две-три сушки, разве это много? Зато они предлагали -Ксении сусликов, и хурси, и чиган, а их чай она пила беспрестанно. Нет, они вполне правильно считали, что провиант Ксении принадлежит им в такой же мере, как и ей! И все же Ксения стала хитрить: возвращаясь из «Цимбилева дома», она предусмотрительно рассовывала некоторое количество сушек по карманам, за пазуху, в полевую сумку и даже в кепи. Конечно, этого было недостаточно, но зато желтые конфеты, папиросы и все возраставшая жара притупляли ощущение голода. Днем стоял такой зной, что о еде нельзя было и думать. Но такой режим установился на месяц с небольшим. Можно было и потерпеть.

Палатка защищала от ослепительного света, но не от жары. Ветер уже не освежал, как весною, а обжигал и высушивал все вокруг; этого мало: он приносил в палатку пуды горячего песка.

В дневные перерывы рабочие ложились под телегами, а Ксения в палатке. Расстелив на песке плащ, лежала пластом, вся в испарине.

По вечерам Ребджюр копошился за ящиками над сводками, которые он очень любил составлять, а особенно подписывать. Разумеется, Ксении частенько приходилось их переделывать, но она делала это так, чтобы Ребджюр не заметил. Зачем было его огорчать? А упражняться ему было только полезно.

Часто Ксения наблюдала, как Ребджюр писал. Каких великих трудов ему стоило это дело! Из-за ящиков виднелась его голова. Он кряхтел и потирал лоб, вспоминая, как пишется та или иная буква.

— Что, Ребджюр? Устал? Отдохни немножко,—говорила Ксения.

— Немножко-немножко уставал,— смущенно признавался он.

— Ну оставь. Я потом кончу.

— Нет, как можно! Я хочу кончать сам. Только ты, пожалуйста, мне один буква окажи, один только буква, вот, посмотри!— И он протягивал Ксении помятый и засаленный лист, испещренный невероятными каракулями.

Самой тяжелой для Ребджюра оказалась буква «ф», которую он запомнил только после того, как Ксения сказала, что она похожа на человека, положившего руки на бедра. При этом Ксения не поленилась встать и показать «ф» на самой себе. Это привело Ребджюра в неописуемый восторг.

— Эффф... эффф...—-зафыркал он, выводя букву, и подняв вспотевшее лицо, заявил: —Теперь я не забываю!

Сначала все рабочие казались Ксении удивительно похожими друг на друга, но постепенно она научилась не только различать их по внешности, но и запоминала их имена и даже особенности характера. Быстрее других она познакомилась с Инджи — тем самым, на которого еще Виктор Антонович советовал ей обратить внимание за то, что он был противником женского руководства. Это был угрюмый худой мужчина лет сорока пяти. Одет он был хуже других. На его плече через лохмотья рубашки виднелась какая-то болячка. Инджи поминутно передергивал плечом и чесал его.

Ксения попробовала полечить его цинковой мазью. Инджи не протестовал и не благодарил Ксению. Зато на другой день он пришел в палатку и через Ребджюра спросил, сможет ли она и сегодня его полечить: после вчерашнего лечения болячка перестала чесаться и сегодня он ни разу из-за нее не просыпался.

В течение недели Инджи приходил на перевязку каждый день и уже разговаривал с Ксенией сам, а когда на месте болячки осталось красноватое пятно, он в первый раз улыбнулся Ксении и, погладив ее по спине, сказал: «Йир сяахн эмч!»²⁵.

Вслед за этим Ксении пришлось заняться нарывом на пальце