Девушка А

Я откинулась на спинку офисного кресла и скрестила руки на груди. Ной Кёрби из Крэгфорта. Я кликнула на «Итоги сезона» – результаты не обновлялись уже давно, но я посмотрела, что в середине июля команда выиграла две игры, проиграла пять и одну игру отложили из-за дождя. Непростой сезон. Если бы кто-то вошел ко мне тогда и спросил, отчего я плачу, я бы не сумела обьяснить. Я и сама не знала.

* * *

В то лето, когда мне предстояло перейти в старшую школу, Отец ввел особый режим. В первый день летних каникул мы спустились на завтрак и увидели на кухонном столе сверкающий золотистый сверток.

– Ой, а что там? – спросила Далила.

Сверток размером с небольшой телевизор или стопку книг был перетянут ленточкой, завязанной бантом.

– Шесть недель примерного поведения, – ответил Отец.

– И тогда его можно будет открыть?

– Я ведь не так уж много прошу, правда?

Лето выдалось сырым и тянулось бесконечно. Отец на кафедре «Лайфхауса» распинался перед пустующими скамейками. Целые мушиные семейства загибались на окнах, не в силах отыскать дверь. В саду на Мур Вудс-роуд стояла вода, и наши игры сводились в основном к тому, чтобы дрызгаться в этом болотце. Когда Отца не бывало дома, мы перелезали через забор и рассыпались по верещатникам, отыскивая слепозмеек да овечьи кости. В особо смелые дни мы совершали вылазки на реку, что протекала внизу, в самом конце нашей улицы. Мы двигались цепочкой вдоль стены, выставляли кого-нибудь – обычно это был Гэбриел – впередсмотрящим, чтобы знать, что ожидает нас за поворотом. Там, в тени мельницы, мы купались возле берега в темной воде, а когда возвращались домой, золотистый сверток смотрел на нас с кухонного стола.

Утроба Матери по-прежнему пустовала. Так нам сказал Отец. Я смотрела на Мать, и мне представлялось, что у нее под одеждой пещера – темная и холодная. Она стала для нас каким-то редким, почти нереальным явлением: то белая ночная рубашка мелькнет в приоткрытой двери, то раздадутся шаги на лестнице: она поднималась в спальню. Каждый вечер под присмотром Отца мы приходили в их комнату, чтобы поцеловать Мать перед сном. Она касалась наших косточек, выступавших из-под кожи, словно камни во время отлива.

– Снова маленькие. Совсем как тогда, когда вы были крохами.

– Ребенок будет обязательно, – говорил Отец. – Но нам нужно подготовиться. Мы должны его заслужить.

Неделю за неделей он корректировал правила, настраиваясь на такой высокий тон, какого мы просто не могли расслышать. Отныне мыть мы должны были только руки, и только до запястий. По воскресеньям в «Лайфхаусе» нужно проводить три службы, а не две. Если мы будем дисциплинированными, ребенок обязательно появится.

На руках у меня остались линии, как от загара, только наоборот – выше них я была грязной. На лопатках появились синяки – от частого сидения на церковной скамье. Еды в наших тарелках становилось все меньше, а в те дни, когда Отец ужинал с Джолли, он вообще ничего нам не давал. При мысли об академии «Файв Филдс», в которую я пойду учиться осенью, у меня, покрытой пленкой из пота и грязи, низенькой – ниже всех своих сверстников, – начинало сводить живот. У меня не было даже школьной формы. Мне случалось встречать учениц этой академии на улицах Холлоуфилда, чаще всего по дороге из школы домой: все как на подбор, а при взгляде на их школьную форму невольно возникали мысли о том, что же она скрывает. Они всюду ходили сплоченными, лощеными стайками, словно принадлежали к другому виду людей.

К сентябрю мы превратились в стервятников. В надежде уловить запах еды мы обнюхивали сверток. Мы шарили по шкафам и подчищали остатки пищи из холодильника. Отец никогда ничего не выбрасывал, и, значит, что-нибудь – заплесневелое или испорченное до неузнаваемости – найти можно было всегда. Вопрос лишь в том, голоден ли ты настолько, чтобы попробовать. Для нас это стало игрой, которую мы назвали «Таинственный суп». Название произошло от самой первой нашей находки: темной субстанции, запечатанной липкой пленкой, на самой нижней полке холодильника. Эви обмакнула в нее палец, облизала его и, кивнув, сказала:

– На самом деле, вполне ничего.

– Но что это такое? – спросила я.

Она пожала плечами, достала себе ложку и ответила:

– Какой-то таинственный суп.

«Таинственным супом» могло стать все что угодно: сыр, завалявшийся на столе и поросший изумрудным пушком; бумажный пакет с объедками жареного цыпленка из закусочной на главной улице, забытый Отцом на столе; коробка крупы годичной давности, так и не распакованная после переезда. У меня энциклопедическая память на всю еду, которая перепадала нам на Мур Вудс-роуд. Она стала так ценна, и я запомнила ее, чтобы потом когда-нибудь поесть снова. За неделю до начала учебного года, когда Отец уехал в Блэкпул, мы рассыпались по кухне и рылись в шкафчиках. Вдруг Гэбриел вскрикнул, вытащил из ящика, в котором Мать когда-то хранила овощи, пригоршню какой-то гнили, и бросил ее на стол на всеобщее обозрение.

– Это не «Таинственный суп», – сказала Далила. – Это мерзость какая-то.