Девушка кормившая чаек (СИ)

У Лоны вытягивается лицо. Если бы Ральф насиловал пасхальных ягнят, она вознегодовала бы меньше.

— Охренеть!.. — пауза. — Ну, ладно. Он — больной, это все знают. Но почему ты сама себе телефон не купишь?

И тут я совершаю глупейшую ошибку: желая излить свою скорбь, забываю про осторожность.

— Да с хера ли я сама себе буду покупать телефон? Пусть мне на акции звонит!

Лона хлопает глазами, пытаясь переварить. Ни одна, даже самая преданная девочка, не покупает телефон для того, чтобы быть на связи со старшим братом. А я только что рассказала, что мы с этим братом, как бы мягче выразиться, не ладили.

На мое счастье, Филипп купил айфон и в этот самый миг достает его из кармана. Надкушенное яблоко сверкает на солнце, как капля ртути. Лона мгновенно теряет ко мне интерес.

— Ой, смотри-смотри! — вопит она так восторженно, словно Филипп — дрессированная горила и все его человекоподобные действия должны встречаться аплодисментами. — Он кому-то звонит!..

— Ой-ой, — передразниваю я, отворачиваясь к стене и натянув на глаза маску, всем видом показываю, будто бы мне — плевать. — Какой способный молодой человек.

Если он звонит, то ждет не меня. Адина!

Боль, принятие... Молчание. Шорох простыней.

На тумбочке требовательно улюлюкает телефон. Стационарный. Сдвинув маску на лоб, я устало снимаю трубку. Мужской голос вкрадчиво спрашивает:

— Ну, где же ты, любимая?!

Расстерявшись, я какое-то время рассматриваю идущий от аппарата к трубке спиральный шнур. Как это — где?

— Э-э. Здесь.

Лона слетает с подоконника, пригнувшись словно от пуль и жестами показывает на окно. Словно Филипп обернулся летучей мышью и вот-вот распластается на стекле.

— Он смотрит! — шепчет она, выпучив глаза и только не крестится от испуга. — Смотрит!

Я привстаю, чтобы в этом убедиться и Филипп машет рукой.

— Я так волновался. Три галстука сменил. А ты не пришла, — он чешет шею сквозь распахнутый воротник.

— Я передумала: ты меня не заводишь.

— Я жду тебя на веранде, — вместо этого произносит он в трубку. — Иначе я сам приду и тебя это заведет еще меньше.

Что-то в его тоне подсказывает: Филипп не в духе. Зябко поежившись, я потираю челюсть. Если он любимой женщине Ральфа челюсть сломал, что он сделает с нелюбимой?.. Но настроение все равно улучшается. Он ждал меня, не Адину! Значит, я все-таки смогла зацепить его.

— У меня будет секс!

Я знаю, что будет. Я встаю под пристальным взглядом Лоны. Она считает, что раз у меня нет сотового, я понятия не имею, как общаются те, у кого он есть: строчит, не стесняясь, всему отелю.

— Что, лифчик не наденешь? — уточняет она и тут же регистрирует мой ответ в ВоттсАпе. — Ну, ты ваще!.. Ты точно — девственница?

— С чего ты взяла, что я — девственница? — я бросаю взгляд в зеркало.

Майка плотная, в обтяжку, словно вторая кожа. Ральф с ума сходил, когда я так одевалась.

— Янек сказал...

— А-а. Янек никак не может взять в толк: он мне не нравится.

— Стой-ка, — она делает снимок и ухмыляется. — Вдруг твой брат захочет, узнать, как ты выглядела при жизни.

Я показываю ей палец и на ходу собирая волосы в хвост, иду на веранду, стараясь не слишком высоко при этом подпрыгивать.

Филипп ждет — в ослепительно белой от солнца рубашке из хлопка и таких же белых парусиновых брюках. Третий раз за день меняет наряд!.. Он точно гей. Даже если притворяется натуралом.

Я сажусь на любезно отодвинутый ногой стул. Встать Филипп не потрудился.

— Прекрасный денек, не правда ли? — спрашивает он, запрокинув назад лицо.

Денек и правда прекрасный. Конец августа выбался таким жарким, что даже Остсее, восточное море, превратилось в филиал Средиземного. Лазурное небо над головой и яркое, как в Испании солнце. Видимо, Филипп с самого утра гулял под ним без панамки. Других объяснений у меня нет.

— Я думала, ты в Гамбург уехал.

— Я передумал.

— По-немецки это произносится «я спи..ел».

Он вдруг придвигается, сбросив маску и сдергивает пепельные солнцезащитные очки-капли. На меня в упор глядят холодные акульи глаза.

— Хорошо. Хочешь правду? Я сказал про Гамбург, в надежде, что ты перестанешь выпендриваться и быстрее раздвинешь ноги. Мне не хотелось тратить на тебя целый день.

У меня развигаются челюсти. Нижняя падает. Дома я всегда негодовала по поводу вежливости, как против одной из форм лжи. Теперь идея не кажется мне такой уж неправильной. Даже мысль проскакивает: он бы не сдох, если бы держался повежливее.

Филипп улыбается, наслаждаясь эффектом.

— Почему Ральф устроил тебя сюда?

— Спросил бы у Хофмана.

— Я предпочел бы узнать ответ у тебя.

— Я с ним спала, — отвечаю я.

Он кивком выражает согласие. Допивает кофе и поставив чашку на стол, щелчком по ручке заставляет ее крутиться, словно волчок.

— Он тебя бросил?

— А ты не знал?

— Я вообще не знал, что он интересуется женщинами.

— У меня для тебя новость. Плохая. Интересуется.

Филипп смеется.

— Быть любовницей священника — бесперспективно в принципе, понимаешь? А быть любовницей Ральфа — бесперспективно вдвойне. Ральф любит лишь одного человека — себя. Все остальные могут катиться до края, ему плевать.

Такое чувство, что кое-кто уже докатился и поучает с обрыва.