Девушка по имени Йоханан Гелт

– А ты предлагаешь исправлять свихнувшийся мир, – спокойно продолжал он. – Выйти из семейного коттеджа на площадь, в толпу, в мэрию, в сенат, во дворец миллиардера. Ты хоть понимаешь, что это значит? Это значит, что нам придется сражаться не с одиночным перепуганным насильником или садистом-директором, а с огромной системой. С армией, с полицией, с прессой. Их миллионы, десятки миллионов. А нас с тобой – двое. Ты да я. Это самоубийство, девочка.

Я пожала плечами:

– Милый, я ведь все объяснила тебе очень подробно. Ясно, что мы оказались тут неслучайно. Всё теперь неслучайно, начиная с поездки в Бней-Брак, а может, и раньше. Тебе кажется, что у нас есть выбор, но на самом деле его нет. Выбор был когда-то. У тебя – когда ты решил податься в заместители Бога, у меня – когда я легла в твою постель. Хотя если присмотреться, то выбора не было и тогда – ни у тебя, ни у меня. Альтернативой в обоих случаях была гибель – так о каком же выборе мы говорим? Мы с тобой заместители Бога – значит, надо соответствовать должности. Бог-то один и един, Мики. Нету отдельного бога коттеджей, бога сената и бога вот этой дурацкой закусочной с наглой старой официанткой.

– Она не наглая, и ей от силы двадцать пять, – возразил он. – И вообще, пожалуйста, оставь ее в покое. Я начинаю бояться, что ты действительно ее пристрелишь ни за что ни про что.

– И пристрелю, – пообещала я. – Думаешь, стану спокойно смотреть, как ты меняешь меня на кого-то? Только попробуй.

– Ты очень ревнивая заместительница Бога, – улыбнулся он.

– А Он еще больше ревнив. Ревнив и не терпит дезертиров.

Мики помолчал, барабаня пальцами по столу. Я ждала ответа.

– Ладно, – сказал он наконец. – Чего уж там, я всегда знал, что помру не от болезней и не от старости. Никогда не рассчитывал дожить до сорока пяти. Думал, тридцать – уже хорошо, а тридцать пять – и вовсе запредельный возраст. Да, в общем, не больно-то и хотелось. А потом встретил тебя и расслабился. Понравилось жить. Но сейчас-то выбора, похоже, нет. Ведь если откажусь…

– Откажешься – продолжу одна, – твердо проговорила я.

– Ну вот, видишь…

Он достал телефон.

– Вызываешь санитаров? – осведомилась я. – Предупреждаю: живой не дамся.

Мики вздохнул:

– Отменяю билеты.

Сомневалась ли я хоть на минуту, что мне удастся его уговорить? Конечно, нет. Субъективно говоря, мы с Малышом составляли теперь основное содержание его жизни, и я уже не в первый раз без зазрения совести использовала эту зависимость. Кроме того, при всей своей профессиональной осторожности, Мики физически загибался без пьянящего чувства опасности – как домашний цветок без воды. А безумная авантюра, в которую я силком затягивала своего беспомощного мужика, хотя и требовала наплевать на осторожность, обещала целое море кипящего адреналина.

К тому же мою уверенность подпитывали еще и чисто объективные соображения. Объективно говоря, моему мужу просто некуда было деваться. Волна не интересуется мнением щепки. Поэтому исход нашего разговора выглядел заведомо предрешенным, и три дня спустя мы с Мики бок о бок, как две послушные щепочки, безропотно вплыли в намеченную волной, судьбой, гоньбой заводь переполненной кафешки напротив здания окружного суда.

Подобно околотеатральным ресторанчикам, такие заведения делают кассу в рабочие дни, когда в заседаниях объявляется антракт и зрители – как вольные, так и невольные – вываливаются на улицу, дабы проветрить мозги, обалдевшие от мелодраматических монологов прокурора, арий адвокатского тенора, речитатива свидетелей и нервного фальцета судьи. Нам повезло найти место в уголке совсем незадолго до перерыва, то есть до встречной волны, которая в два счета захлестнула все доступные столики.

Я не сразу приметила эту блондинку с красивым, хотя и несколько изможденным лицом, какое бывает у набегавшихся официанток в конце двенадцатичасовой смены, но, приметив, уже не переставала следить за ее неуверенным, медлительным маршрутом в переполненном зале. Бывает, что человек идет как бы в пузыре, не соприкасаясь с окружающими – даже когда вокруг шумят, толкутся и беспорядочно суетятся люди. Но как-то так получается, что он движется, дышит, существует сам по себе, отдельно от прочей толпы. С ним избегают встречаться глазами, но тем не менее ни на минуту не выпускают из виду – то ли боясь обжечься от случайного касания локтем или плечом, то ли из любопытства: не коснется ли кто другой и что при этом произойдет.