Девушка с нижнего этажа

У меня стучат зубы. Нужно как-то взять себя в руки. Молоток бы очень огорчился, если бы увидел меня в таком состоянии — испуганную и, что еще хуже, наводящую страх на других. Я наскоро собираю волосы в узел и прячу топор под мышкой. Носки насквозь пропитались росой, каждый мой шаг сопровождается хлюпающим звуком.

Пройдя десяток футов вперед, я чувствую, что страх начинает отступать. Подвал — наш дом. Да, сегодня я потеряла работу, не говоря уже о вере в непоколебимость материнской любви, но уступать свой дом без боя я не намерена.

Цепляясь носками за мелкие камешки, я бегу к заброшенной конюшне.

Спрятавшись за корявыми соснами, я жду, пока чужак выдаст себя. Накренившиеся обугленные стены и обвалившаяся крыша конюшни отпугивают случайных прохожих. Если не знать, куда ставить ногу, пробраться через поросшую чертополохом полянку не так-то просто. Внутри конюшни, однако, остались только сухие прочные балки, а всю гниющую древесину уже давно повывозили.

Наверное, к нам вторгся какой-нибудь пьянчуга, уютно устроившийся в стойле и каким-то образом отыскавший кольцо на крышке люка. То, что этого не случалось раньше, не значит, что это невозможно. Если хорошо заработаю на продаже украшений, куплю настоящие замки. Или даже целый дом с крепкой запирающейся дверью.

Призвав на помощь всю свою смелость, я подкрадываюсь к люку.

Тишину прорезает стон. В грязи, словно россыпь рубинов, алеют капли крови.

Из стойла, где спрятан наш люк, торчат две костлявые ноги. На одной из них нет ботинка, и обернутая фланелью ступня извивается, как полуживая рыба.

Я с криком вбегаю в конюшню:

— Старина Джин!

Крышка люка поднята, но Старина Джин не смог спуститься в подвал. Я склоняюсь к своему съежившемуся названому отцу. Изо рта у него течет кровь, а на лице проступают синяки.

— Кто это сделал?

— Черепаший сын, — хрипит Старина Джин. — Его приспешник подкараулил меня по пути домой.

— Кастет.

Старина Джин кивает. Его взгляд падает на зеленый пузырек, лежащий в нескольких футах от его головы.

— Он дал мне это.

Я кладу топор на землю и поднимаю флакон. «Эликсир долголетия».

Из меня вылетают все чувства. Остаются одни лишь угрызения совести, которые со всех сторон колют меня острыми пиками. Билли догадался, что я его обманула. И все это случилось из-за пятидесятицентовой бутылочки ячменного отвара. Я вспоминаю, как Билли Риггс спросил, кто для меня самый важный человек на свете. Теперь я понимаю, почему он задал этот вопрос. Я с трудом сдерживаю злые слезы.

— Храбрец выискался. Напасть на беззащитного старика.

Старина Джин морщится.

— Не такого уж и беззащитного. Посмотрела бы ты на меня.

Что бы Старина Джин ни говорил, он до сих пор не может отдышаться, а из глаза у него сочится кровь вперемешку со слезами.

— Я во всем виновата. Мне хотелось побольше узнать о Шане. Прости меня.

Старина Джин здоровым глазом осматривает меня и топор.

— Когда в следующий раз пойдешь за хворостом, не забудь обуться, хм?

— Где у тебя болит?

— Кто сказал, что у меня что-то болит?

Я раздраженно выдыхаю.

— Ребро может быть сломано, — наконец сдается Старина Джин. — И, кажется, еще парочка костей.

Он щелкает языком, заметив текущие по моим щекам слезы.

Соберись! Ты нужна Старине Джину. Я несусь в подвал за чистой водой, чтобы напоить Старину Джина, и за обрезками ткани, чтобы перевязать раны. Накладываю компресс из ячменного отвара на подбитый глаз и достаю осколки из ссадин. Мои глаза снова наполняются слезами, когда я понимаю, в каком состоянии у Старины Джина торс. Каждый дюйм его кожи покрыт синяками ровной формы — повсюду отпечатался медный кулак Кастета. Старина Джин так исхудал, что ребра у него торчат, как две открытые ставни.

Я накладываю компрессы на синяки, жалея, что у нас нет перца. Ноэми говорила, что перец помогает там, где мы этого совсем не ждем, в том числе и от синяков. Старина Джин кривится, когда я начинаю промывать его окровавленные костяшки. Кажется, он тоже нанес Кастету пару ударов.

— Мистер Баксбаум рассказал мне про Шана. Почему ты не открыл мне правду?

Старина Джин чуть испускает слабый вздох — я это скорее чувствую, чем слышу.

— Это неподъемная ноша для твоих юных плеч.

— Он знал обо мне?

— Нет. То письмо было последней весточкой от твоей матери до ее отъезда в Саванну, — голос Старины Джина сходит на нет. — Прости, что заставил тебя вернуться к Пэйнам. Мне хотелось, чтобы между сестрами, тобой и Кэролайн, возникла связь, которая останется крепка и после смерти родителей.

У меня перед глазами возникает недоумевающее лицо Кэролайн, в котором проступает понимание произошедшего. Опущенные веки Старины Джина подрагивают.

— Дедушка, — зову я, чувствуя, как ужас ледяными пальцами сжимает мое сердце. — Проснись.