Дионис преследуемый

обман, тем не менее, философ выступает как защитник жизни и обличитель «воли к отрицанию жизни», тем самым защищая и майавические миражи, отвращающие нас от вечного (или, как пренебрежительно называет его Ницше — «потустороннего») ради временного, посюстороннего. Рене Генон был абсолютно прав, утверждая, что конец мира есть конец иллюзии. Ницше настаивает на отмене этого конца, призывая в свидетели Диониса, более того — превращая его в деятельную силу, тождественную Антихристу. Насильственная попытка поставить «потустороннее» на службу «посюстороннему» была подобна внезапному и необратимому выбору, предопределившему роль философа в перманентно происходящей Титаномахии. Ученик Диониса роковым образом встает на сторону титанического, низвергая бога, к которому он был ближе, чем кто бы то ни было. Защищая существование, он отрекается и от злой мудрости Силена, опьяненного отнюдь не эстетическим феноменом, что был с такой легкостью оправдан. «Я, Заратустра, заступник жизни, заступник страдания, заступник круга— ...» Его устами говорит Фридрих Ницше, наблюдая за тем, как Титаны, намазав лица белым медом, в очередной раз разрывают Диониса. Претворение титанического в Дионисийское есть то, о чем никогда не учил Ницше. Эта проблематика будет тщательно изучена его последователем Фридрихом Юнгером в труде под названием «Греческие мифы». Заратустра, des dionysischen Unholds (нем. “дионисийское чудовище”), коему должно было стать предвестником Сверхчеловека, пробудившего в себе Диониса, выступает как заступник титанического возвратного движения, «кольца возврата», замкнутого плена идеи о вечном возвращении. Прокл, весьма почитаемый Ницше, учил, что «у Орфея посвящаемые в таинства Диониса и Коры молятся: Кругу конец положить и от зла вздохнуть с облегченьем». Вторит ему Симпликий: «[Души] привязаны воздающим всем по заслугам богом-демиургом к колесу судьбы и рождения, от которого, согласно Орфею, невозможно освободиться, если не умилостивить тех богов, “коим приказ от Зевеса / Отвязать от круга и дать от зла передышку» человеческим душам».

Однако вычеркнуть «потустороннее», что попытался сделать Ницше, — это не просто осуществить нападку на трансценде-цию, поскольку этот решительный жест таит в себе двойное действие — низвержение обоих миров: «потустороннего» и зависящего от него «посюстороннего». Что следует за этим жестом? Безусловно, создание нового мира, воображаемого мира, который «не требует никакого «истинного» мира; ему не нужен и мир эмпирической действительности, зависимый от «истинного» мира, или, как сказали бы брахманы, ему не нужно то, что не есть сияющий Брахман» (Ф. Юнгер). В понимании сути сего двойного отрицания кроется понимание снятия дуализма, осуществленного Фридрихом Ницше. Мир, в который погружен мыслитель, есть царство мертвых, сам Аид (как тут не вспомнить Гераклита, изрекшего, что Дионис и Аид — одно?), который, как верно заметил Ф. Юнгер, «укоренен в хаосе и является одной из его вариаций или сфер». Два царства обретают единение, взаимопроникая друга в друга до полного отождествления, до дионисийского катарсиса — царство мертвых и царство живых.

Силен, посмеиваясь над жалким человеческим родом, так и не смог научить детей скорби и нужды тому, что когда речь заходит о «человеке», неизменно утверждается присущая ему двойственность, — созданный из пепла уничтоженных Зевсом Титанов, человек все еще хранит в себе божественную частицу разорванного и поглощенного ими Диониса. Человек существует до того момента, пока не сделан фундаментальный выбор — боги или Титаны. Сделавший выбор, перестает быть человеком, поскольку утрачивает свою онтологически предзаданную двойственность.