Дионис преследуемый

силой — началом титаническим. Титаническое — потенция всякой деятельности. Оно — по ту сторону добра и зла. Оно — «часть тьмы, которая вначале всем была, и свет и мрак произвела»²⁰⁷. Флоренский особенно акцентирует, что титаническое начало безлико, более того, в силу своей абсолютной слепоты, оно принимает ограничивающее его Аполлоническое начало за такую же слепую титаническую мощь, вставшую поперек его течения. Однако Флоренский полагает, что Божественный Аполлонический номос, ставящий преграду титаническому, сам является неправым, ибо только подавляет безудержную мощь титанов, но не старается ее просветлить. И далее, не опознавая своей ошибки, в результате которой произошло чудовищное из всех возможных смешений, Флоренский утверждает, что титаническое нельзя подавить и добиться от него покорности, поскольку оно неспособно отказаться от своего восстания [на богов]. Напротив, считает мыслитель, нужно позволить титанам одержать победу над богами, т. к. “гнев на Бога удовлетворится только победою над Богом — Его растерзанием, Его убиением, Его кровью”. Флоренский не восстает на титанов, встав на сторону богов, — он призывает к тому, чтобы никто не мешал им одержать тотальную победу, снова разорвать младенца Диониса, снова низвергнуть олимпийский порядок и стиснуть мир скрепами своего свинцового могущества. “Титаническое неистовство, — пишет дальше Флоренский, — победимо лишь предоставлением ему полной победы: оно должно изжить само себя. Боговоплощение, богомучение, богоубийство...Тогда лишь наступает тишина”²⁰⁸. Если внять этим указаниям, то человеку должно отступить и сдаться. Хуже того — сознательно предать богов ради мнимого покоя, мира на земле, тишины- дабы хтонические чада пролили кровь последнего Царя последнего века. Диониса, который снова не придет. Не придет, ибо будет еще раз принесен в жертву детям Великой Матери. Разве не это вернет утраченное царство Кроноса, кровожадного титана, находящегося в ожидании Великого Промаха, Великой Ошибки, Великого Смешения двух безд в сознании человека? “В страданиях и крестной смерти Христовой человечество сорвало свой гнев на Бога, — пишет Флоренский, — и тогда только иссяк гнев и залечились раны души. И тогда примирилось оно с Богом — а потому — и Бог с ним. Богослужение Страстной седмицы — так называемой Пасхи Крестной — пронизано потрясением страшных страстей Христовых. Тут — в каждом песнопении изображается, как Царь славы, Зиждитель и Спаситель, терзается руками человечества — и кровью Своею гасит гнев, и умиленно славит человек спасительные страсти”³⁰⁵. Люди ближе к титанам, нежели к богам — это знал Фридрих Юнгер. Потому и титаническая жажда есть то, что наиболее трудно преодолеть человеку. Повинуясь этой жажде, он вечно хочет напиться Божьей крови, вкусить опьяняющего бессмертия, поглотить частицу божества, не понимая, что она всегда была внутри как высший дар Диониса. Флоренский считает условие утоления этой жажды — богоубийство — залогом равновесия титанического начала в человечестве. Не титаническое начало, как считает Флоренский, — как само бытие — от Бога, а начало дионисийское. Титаническое всегда есть голод, жажда и недостаток, тогда как дионисийское — вечная полнота, вечное дарение, вечный преизбыток проливающейся за край силы. Священный текст “Чатападха Брахмана” содержит поразительной глубины изречение: “Мы должны делать то, что делали вначале боги”. Но для того, чтобы делать, мы должны помнить. Помнить одно: вначале боги бились с титанами, чтобы, низвергнув алчных детей Геи, установить олимпийский, божественный номос.

Мистический анархизм Г. Чулкова

Указывая на антиномичность русской истории, находящую самое яркое воплощение с одной стороны, в славянофилах, а с другой — в Достоевском, Бердяев подчеркивает исконно присущие России анархизм и аполитичность, рассматривая первый

как «явление русского духа», одинаково характерное как для крайне левых, так и для крайне правых. Дух анархизма вел не только Кропоткина и Бакунина, им вдохновлялись Лев Толстой («религиозный анархизм»), и уже упомянутые здесь славянофилы и Достоевский («поэма о Великом Инквизиторе»). Однако гораздо более глубоким и загадочным явлением была философскоэстетическая теория Г. Чулкова («О мистическом анархизме»), известная как «мистический анархизм». Истоки этой теории следует искать в философии русского дионисийца Вяч. Иванова, главным образом, в его идеях «соборности» и анархических общин, состоящих из людей, связанных общностью сознания.