Дионис преследуемый

Мистический анархизм Чулкова был тождественным мистическому национализму. Это учение не было замкнутым в модусе сугубо социального измерения и, напротив, вторгалось в сферу мистики, будучи «учением о путях последнего освобождения, которое заключает в себе последнее утверждение личности в начале абсолютном». В учении Чулкова снимался конфликт между духом и плотью, происходило слияние неба и земли, пропастей и вершин. Ведомый мыслью о преображении, Чулков отвергал мертвенный догматизм, приравнивая его к одной из форм рабства, подчас доходя в этом до эксплицитно выраженного богоборчества. Он призывал к принятию заповеди: «Высшее блаженство, поистине, заключается в том, чтобы утвердить свое мистическое «я». Богоборец остается богоборцем ровно до тех пор, пока он не приходит к пониманию, что мистическое «я» и Абсолютное есть Одно. Поиск Чулкова есть поиск пути к «воссоединению плана формального с планом мистическим» (в световой антропологии Сухраварди это есть встреча «светового человека» с Совершенной Природой, или Небесным Водителем), встреча, узнавание и союз вечного с Вечным. Говоря «личность», Чулков всегда подразумевает личность мистическую, которую он противопоставляет эмпирической личности, питавшей философию и эстетику декадентства. Мистическая личность утверждается исключительно в соборности, но не в индивидуальном существовании (как личность эмпирическая). Сам мистический анархизм предстает как синтез индивидуализма и соборности. Чулков связывает его со сферой Музыки. Но не той Музыки, которую знал Шопенгауэр, а Музыки, из чьего Духа возникла Трагедия (Ницше), Музыки, «не потерявшей своих прав и перед темно-красными закатами в пустыне». Эта Музыка — за пределами зла и добра, и только в ней мистическая личность способна к самоутверждению. «Но для окончательного утверждения личности, — учит Чулков, — необходима борьба и преодоление. Эта борьба начинается в плане эмпирического мира и переносится

в мир трансцендентный»³⁰⁷. Мистический анархизм не знает срединного пути буддизма, ему ведома лишь крайность и опасность — в жертве, в вывозе, в восстании. Два великих имени называет Чулков — Ницше и Ибсен. Пророки-богоборцы. Но не были ли они в своей неумолимой борьбе с богом ближе к нему, чем те, кто знал лишь покорность?

Быт.32:

«22 И встал в ту ночь, и, взяв двух жен своих и двух рабынь своих, и одиннадцать сынов своих, перешел через Иавок вброд;

23 и, взяв их, перевел через поток, и перевел все, что у него было.

24 И остался Иаков один. И боролся Некто с ним до появления зари;

25 и, увидев, что не одолевает его, коснулся состава бедра его и повредил состав бедра у Иакова, когда он боролся с Ним.

26 И сказал [ему]: отпусти Меня, ибо взошла заря. Иаков сказал: не отпущу Тебя, пока не благословишь меня.

27И сказал: как имя твое? Он сказал: Иаков.

28 И сказал [ему]: отныне имя тебе будет не Иаков, а Израиль, ибо ты боролся с Богом, и человеков одолевать будешь.

29 Спросил и Иаков, говоря: скажи [мне] имя Твое. И Он сказал: на что ты спрашиваешь о имени Моем? [оно чудно.] И благословил его там.

30 И нарек Иаков имя месту тому: Пенуэл; ибо, говорил он, я видел Бога лицем к лицу, и сохранилась душа моя».

«...и сохранилась душа моя», — говорит богоборец-Иаков, получивший благословение, а значит, богоносный Иаков. «Сохранилась», ибо была испытана борьбой. Но растворилась бы, как растворится всякая, борьбы избегнув. В этом богоборчестве с неизбежностью приводящем к богоносности и богопризнанию, нет ничего титанического, ибо последнее ведает лишь то самоутверждение, где «я» не обнаруживает тождественности Абсолюту, а подменяет собой Абсолют. Титанизм есть дерзкая попытка победить божественное, низвергнув его, встав над ним; титанизм не трагичен и не жертвенен.