Дивеевские Христа ради юродивые Пелагия, Параскева и Мария

11 января, вставши с места, направилась она к двери на двор и говорит: “Ох, Маша. Что-то у меня как голова болит! Пойду-ка я в остаточки на звезды небесные погляжу”. Не дойдя до двери, вдруг упала, дурнота сделалась с ней; подняли мы ее, спрыснули святою водою. Она чуточку очнулась, да и говорит: “Что это, Господи, как бы не умереть! Симеон, Симеон, мне матушку да тебя только жаль”.

— Полно-ка, — говорю я, — может, кого и еще?

— Так-то так, — отвечает, — да матушку-то больше всех.

— Да, — говорю, — пожалеешь вот ты. Нет, видно, не больно жаль, коли не слушаешь никого да рвешься к двери-то. Вот как уж слаба, да принуждаешь меня вот тут на полу-то возле тебя сидеть да караулить.

А она-то, моя голубушка, слушает, да вдруг как поднялась, да так-то скоро попыталась выйти, а уж не смогла, в сенях-то опять было упала.

— Ой, Маша! Как меня тошнит, — говорит, и села на лавке.

Поддержали ей голову, водицей святой попоили и повели в келию. А она и мои-то руки целует, и Машины-то, и даже у бывшей тут своей племянницы, молодой клиросной Паши. Ей не даем мы, а она так и хватает, и так-то цепко ловит руками-то, да все и целует, целует; так и уложили мы ее. Через несколько этак дней гляжу как-то: поднялась моя Пелагия Ивановна, да прямо к Маше, поклонилась ей в ноги. Я что-то проворчала; смотрю, говорит: “Прости меня, Машенька, Христа ради”. И мне тоже в ноги.

— Уж ты и вправду не собираешься ль умирать, Пелагия Ивановна? — говорю. — Не полюбилось мне это. Что уж это за смирение такое напало? Вот всем в ноги кланяется да у всех руки целует, точно отблагодарить всех хочет.

— Да кто же знает, матушка; ведь, пожалуй, умрешь, — говорит.

— На днях вот и ко мне подошла да поклонилась в ноги тоже, — заметила мне Пелагия Гавриловна.

Она молчит. Ну, думаю, уж если так ласкается да смиряется, видно, вправду умереть собирается — всех, значит, и благодарит. И сжалось у меня сердце-то.

20 января подала ей Маша чаю, а она и не встает.

— Что это вы, матушка? — спрашиваю я.

— Положи-ка меня хорошенько, Марья, я больно хвораю, — сказала она.

Так и не пила ничего, и не ела, и молчит.

— Матушка, — говорит мне Маша-то, — вот Пелагия-то Ивановна очень захворала.

— Что это с тобою, матушка? — подошла я к ней и спросила.

— Да ведь я, маменька, захворала, — говорит.

— Что ж. Послать, что ли, сказать? Приобщиться надо.

— Да, — говорит.

«Свято-Троицкаго Серафимова-Дивеева монастыря юродивая Пелагия Ивановна» Литография Серафимо-Дивеевского монастыря 1885 г.

А глаза веселые-развеселые, и сама вся радостная, и всех-то крестит, кто ни приди».

Блаженная совершенно ослабела и слегла в постель, так как у нее началось воспаление легких, но она наотрез отказалась от всех земных лекарств и тяжко страдала.

23 января ночью был гром и молния, а 24-го утром пришел со Святыми Дарами священник Иоанн Доримедонтович Смирнов, чтобы приобщить Пелагию Ивановну. Он стал убеждать ее причаститься, но она как бы не решалась на это. Отец Иоанн настаивал, и старица сказала ему: «Помолись за меня!» Он вновь стал уговаривать блаженную, и тогда она тихо спросила его: «А не грех будет во второй раз в день?» Священник не понял этих ее слов. Тогда одна близкая старице сестра, стоявшая рядом, обратилась к Анне Герасимовне и спросила ее, что значат эти слова. Та призадумалась и рассказала: «Сегодня ночью я проснулась и вижу: во всех окнах келии свет. Испугалась, думая, не пожар ли случился, что в окнах точно огонь отражается. Посмотрела в окно — нет ничего похожего на пожар, а только Пелагия Ивановна стояла у своей кроватки вся во свете, со скрещенными на груди руками и принимала Святые Тайны от Ангела. Вот почему, думается мне, она говорит: “Не грех ли?” — это значит, что уже сегодня причащалась». Священник заверил старицу, что греха не будет, и она, как должно, причастилась Святых Таин, облобызала Святую Чашу и приложилась ко Кресту, которым осенил ее священник.

Далее Анна Герасимовна рассказывала: «Вечером просили мы того же батюшку Смирнова особоровать ее.

— Недостоин я, — говорит, но мы уговорили его. Особоровавшись, она была веселая, хорошая такая, и на другой день, в понедельник, веселая же была: всех встречала, приветствовала и провожала глазами, кто бы ни приходил к ней, а приходило много прощаться.

25 января, не предупредив меня о том, пришли читать ей отходную. Я как батюшку-то увидела, так, знаете, потревожилась.

— Кто это догадался? — говорю. А она мне: “Полно, маменька, не тревожься. Ведь это ничего, молитва к Богородице только”. Прочел батюшка отходную, а у меня вот так сердце-то и разрывается.

— Что это, Пелагия Ивановна, видно, ты уж и вправду умереть хочешь?

— Умру, маменька, — отвечает. — И кто меня помнит, того и я помню, и если буду иметь дерзновение, за всех буду молиться.

— А матушку-то, — говорю, — так и оставишь?

— Нет, — говорит, — маменька. Я там ей еще больше помогу. Буду Господа за нее просить.