Длинный путь от барабанщицы в цирке до Золушки в кино

Подошел Петр Соболевский, чтобы подать меня с фуса, по команде «Ап!» я подбежала к нему, оттолкнулась от его рук и, крутя уже второе сальто, почувствовала, что он подбросил меня чуть ниже, чем нужно. Если меня теперь не поддернут лонжей, я сделаю только полтора оборота и встану на голову. В ту самую минуту, когда у меня мелькнула эта мысль, девушка, сидящая в кресле, что-то прощебетала, администратор повернулся к ней, и… я полетела, скрутив полтора оборота, прямо на голову…

Очнулась я от холодного душа. Я стояла в ванной в очень неудобной позе, склонившись над раковиной. Кто-то лил воду не только на мою бедную голову, но и за шиворот.

Я открыла глаза, и мальчики облегченно вздохнули:

– Жива?

– Жива. Только мне безумно холодно.

– Ходить сама можешь?

– Попробую.

И хотя ноги были ватными, я все-таки вошла в зал и встала в строй, будто ничего не случилось. Барышня исчезла.

С тех пор подменять на занятиях педагога было строго запрещено.

Трауберг перестал мучить меня угрозами выгнать из ФЭКСа. Хочется думать – убедился, что у Жеймо не только упорный характер, но и настоящая цирковая дисциплина. А может, просто махнул на меня рукой…

Однажды во время съемок оператор Москвин сердито сказал:

– Капуста! – и тут же отошел от аппарата. Я впервые услышала это незнакомое мне выражение. Почему «капуста»? Что это вообще значит? Съемка прекратилась, появился какой-то человек спортивного вида, открыл аппарат и задумчиво произнес:

– Машинкес, пружинкес, пих-пих, ни туды и ни сюды.

Москвин отошел и о чем-то заговорил с Козинцевым. Воспользовавшись этим, я приблизилась к аппарату и стала смотреть, что делает с ним незнакомец.

– Девушка, – обратился он ко мне, – разве вы не слышали, что обычно говорят, когда к аппарату подходят обыкновенные люди? Могу повторить: три шага назад!

– Но сейчас оператор меня не видит, потому я и осмелилась. Хочу посмотреть, что там внутри.

– А зачем вам смотреть? – надменно удивился он.

– Видите ли, – объяснила я, – когда Москвин приносил аппарат в ФЭКС, меня на занятиях, к сожалению, не было.

– Я извиняюсь… Зачем же вы убегаете с занятий?

– Я учусь и по вечерам работаю, и как-то получилось, что именно в те дни, когда приносили аппарат, мне всегда нужно было на работу.

– А где это вы можете работать по вечерам?

– На эстраде.

– Хм. Такая молодая девушка работает на эстраде… Интересуюсь, зачем же вы тогда учитесь, раз у вас уже есть свой хлеб?

– Я не люблю эстраду.

– А я моряк из Одессы, – неожиданно заявил незнакомец, – зовут меня Яша. А вас?

– Яня.

– О! – обрадовался он. – Чтоб я так жил! Значит, мы с вами тезки! Знаете что? Расскажите мне что-нибудь интересненькое, а я вам, когда будет возможно, покажу киноаппарат.

Яша сдержал свое обещание. При каждом удобном случае он терпеливо объяснял мне, как устроен сложный механизм кинокамеры, и даже позволял смотреть в «глазок». Если ножки аппарата стояли высоко и я не могла дотянуться, Яша брал меня на руки.

При смене объективов он никогда не забывал объяснить, что это за объектив и какой результат будет на экране. Благодаря Яше я довольно быстро прошла курс операторского мастерства. В дальнейшем, когда уже снималась, мое любопытство и заинтересованность не прекратились…

Так, моим настоящим учителем операторского мастерства стал не А. Н. Москвин, а бывший моряк из Одессы Яша.

Расписание уроков 1-го года обучения

Козинцев – киножест.

Трауберг – кинограмота.

Арнольд – современный танец.

Цереп и Жорж – акробатика.

Лусталло – бокс.

Лусталло – джигитовка.

Лусталло – фехтование.

Бэм – аккомпаниатор.

Москвин – операторское мастерство.

Комендант ФЭКСа (Фищев)

ФЭКСом интересовались очень многие, но приглашали туда вести занятия только избранных. Бывали в ФЭКСе писатели, сценаристы, художники, поэты, режиссеры, актеры, журналисты.

Как-то к нам из Москвы приехал И. Г. Эренбург, а с ним еще несколько человек, которых я не знала.

Начался первый урок. Идет перекличка. Свисток – и мы садимся на свои места. Входят Козинцев с гостями.

– В этом году, – обращается к нам Козинцев, – мы занимаемся жанрами. Одну и ту же сцену можно сделать в разных жанрах. Прошу назвать любую тему.

Кто-то предложил:

– Смерть!

– Жеймо! – вызвал Козинцев.

Я встала. Сердце ушло в пятки…

– Возьмите, пожалуйста, кресло и покажите на нем сцену смерти. В каком жанре вы хотите видеть эту сцену? – повернулся он к гостям.

– В жанре мелодрамы.

Бэм заиграл на рояле какую-то душераздирающую мелодию. И вот я сижу в кресле, ноги у меня не достают до полу, это может вызвать смех, я подтягиваю их и беззвучно горько рыдаю. Потом достаю из кармана воображаемую бутылочку, долго смотрю на нее, не решаясь выпить яд, наконец, собравшись с силами, подношу ее к губам, пью, и начинается мучительная агония…