Дневник, 1893–1909

12 апреля. Отдаю визит Дашкову, новому члену Исторического общества. Застаю его в своем доме на Михайловской площади, среди множества бумаг, гравюр, ящиков. По-видимому, добрый, довольно недальний человек, весьма довольный тем, что нашел себе занятие, более или менее обращающее на него внимание. Разумеется, выслушиваю множество исторических анекдотов. Между прочим находящийся тут человек рассказывает, как при посещении императором Александром Митавы была открыта для него гробница Бирона, и сопутствовавшая Государю княгиня Юрьевская ударила труп по носу и сломала нос в наказание за то, что Бирон сослал ее предка. Рассказчик был советником курляндского губернского правления и сохранил снятую с Бирона фотографию.

14 апреля. Заезжает ко мне Витте и рассказывает приблизительно следующее: политическое положение наше можно почесть удовлетворительным, никаких жгучих вопросов нет, Государь одушевлен самыми миролюбивыми намерениями, тем не менее отношений наших[600] к другим правительствам и правителям нельзя назвать наилучшими. У нас нет твердо намеченных целей и определенных для достижения этих целей средств. Мы живем со дня на день и выражаем наше расположение минуты, как вздумается. Связались мы с Францией, приняли Фора в Петербурге как первостепенного друга и монарха[601], заявили о существовании союза, которого в действительности не существует, и вслед затем провозгласили, что созываем мирную конференцию, ни словом не предуведомив Францию и тем, конечно, обидев ее; в Фашодском ее несчастии[602] не сказали ей ни единого сочувственного слова и т. п. Вильгельм только и мечтает о тесном с нами союзе, а мы, не говоря ни «да», ни «нет», каждый день вместо любезностей укалываем его самолюбие. Например: он приехал в Иерусалим и ввиду возникшего филиппинского дела[603] телеграфирует прямо Государю, чтобы узнать его взгляд. Государь из Крыма дает приказание министру иностранных дел поручить нашему консулу в Иерусалиме дать ответ Вильгельму.

На днях Вильгельм пожелал иметь подробные сведения о ледоколе Макарова[604]. Витте приказал сделать модель «Ермака» и доложил Государю, что хочет послать эту модель Вильгельму. «Совсем ему этого не надо, я возьму эту модель себе», — был ответ Государя.

Министр иностранных дел — не что иное, как куртизан, думающий о том, чтобы говорить Государю приятные вещи и соглашаться со всяким мнением, имеющим государево сочувствие. Куропаткин, по счастью, ныне несколько остывший, только и мечтает о взятии Босфора или вторжении в Индию[605].

Государю нравится перспектива такой военной славы, и Муравьева поддерживает Куропаткин. На крайнем востоке Муравьев наделал глупостей и уничтожил в глазах Китая престиж русского влияния. Со времени японской войны мы, по почину Лобанова, стали уверять Китай, что мы всегда будем бескорыстными его защитниками в противоположность другим европейским державам; это создало нам первостепенное в Китае положение, но в один прекрасный день, придя в качестве союзников, внезапно захватили Порт-Артур, не стесняясь лживо данными обещаниями.

Отношения мгновенно изменились, китайцы нас ненавидят и презирают столько же, сколько уважали, и вследствие того с каждым днем более и более бросаются в объятия японцев, коих силы сегодня таковы, что в случае объявления ими нам войны мы не могли бы удержать Порт-Артура. Трансваальская война[606] сдерживает неприязненные в отношении нас действия японцев, и это — великое счастье, потому что мы тем временем усиленно строим нашу железную дорогу[607], которая будет готова к концу 1902 года, и тогда только нам не страшен будет исход столкновения с Япониею.

На вопрос мой о том, какая ближайшая программа его финансовой кампании нынешнего года при невозможности пользоваться иностранными капиталами вследствие теперешних условий денежного рынка, Витте отвечал: «Вследствие значительных избытков при исполнении сметы я мог за последние годы строить железные дороги и, в особенности, Сибирскую, не прибегая к займам. Положение трудно, в особенности вследствие постигших Россию неурожаев; если бы у нас было один или два таких урожая, как в министерство Вышнеградского, то наши финансы немедленно очень поднялись [бы]. Я прячу деньги, сколько могу, потому что знаю, как легко они могут подвергнуться израсходованию. За это на меня нападают младшие члены Департамента экономии — Шидловский, Верховский, Череванский».

Я: «Но если казначейство в цветущем состоянии, то можно ли сказать то же самое о благосостоянии населения? Вы имеете столько органов и агентов в провинции, что легко можете иметь об этом достоверное сведение».