Дневник, 1893–1909

Здесь 30 апреля (если не ошибаюсь) последовало открытие вновь построенного при нашем Рисовальном училище музея. Государь и императрица любезно приняли приглашение и, отслушав молебен, обошли все многочисленные залы нового здания с расставленными в них коллекциями, причем наговорили нам и строителю, Месмахеру, множество комплиментов.

В этот самый день нас постигло великое несчастие.

Наша вторая внучка Бобринская — милейшая в свете одиннадцатилетняя девочка — захворала и вскоре умерла в ужасных мучениях.

Жена моя решилась не ехать в Москву, а я поехал на один только день самого торжества коронации в Успенском соборе и на другой же день возвратился в Петербург, откуда мы вскоре переехали на свою царскосельскую дачу, где и прожили все лето.

В последних днях июня я съездил взглянуть на Нижегородскую выставку[488], а затем 2 августа уехал в Aix les bains[489] лечить свою несносную подагру.

Здесь совершенно неожиданно и внезапно получил известие о скоропостижной смерти Лобанова, с которым был чрезвычайно дружен почти тридцать лет.

Я познакомился с ним в то время, когда после нескольких лет отставки, проведенных за границей, он возвратился в Россию для поступления вновь на службу. Отставка его от должности посланника в Константинополе, на которую он попал чуть не 32-х лет, была вызвана его связью с женой французского посланника Буркене, что, разумеется, сделало невозможным его дальнейшее пребывание в Константинополе. По смерти госпожи Буркене Лобанов захотел вернуться на службу, но опасавшийся его успехов в будущем князь Горчаков не пожелал принять его в Министерство иностранных дел, и потому он воспользовался предложением министра внутренних дел Валуева и отправился в Орел на должность губернатора, откуда вскоре был назначен товарищем министра внутренних дел. На этой должности он пробыл одиннадцать лет, в течение коих мы виделись почти ежедневно, и я не помню ни одного дня, в котором между нами была бы хоть тень натянутости отношений в каком бы то ни было смысле.

По окончании турецкой войны[490] Лобанов был отправлен послом в Константинополь, а оттуда по смерти Бруннова переведен в Вену, где пробыл одиннадцать лет, а по смерти Бирса назначен министром иностранных дел.

Положение его на этом посту было чрезвычайно трудное. Гире был человек весьма бездарный, трусливый, исполненный всякого рода опасений, во главе коих стоял страх потерять место, связанное для него с благополучием многочисленных родственников. Незадолго до смерти Бирса, когда Шувалов из Берлина был назначен варшавским генерал-губернатором, умиравший Гире добился назначения Лобанова в Берлин, чтобы отстранить по возможности естественного себе преемника. Назначение Лобанова затянулось, так что Гире умер прежде воспоследования о сем указа. Возникло сомнение о том, не назначить ли Лобанова министром иностранных дел, но всемогущая императрица-мать, громко говорившая, что назначение Лобанова было бы равносильно назначению Половцова, настояла на том, что указ о назначении Лобанова в Берлин был подписан молодым царем.

Августейшая родительница принялась тогда добиваться назначения министром Сталя из Лондона, но этот почтенный старец заявил, что не чувствует более сил начинать новую карьеру. Волей-неволей пришлось обратиться к Лобанову.

Так как семейство Бирса не торопилось очищать казенную квартиру, то Лобанов продолжал жить у нас на Морской[491], и я близко мог следить за нервными, тяжелыми для него шагами министерской деятельности.

Личный состав Министерства иностранных дел и в петербургских департаментах, и в заграничных представительствах был крайне плох.

Сразу взять людей не было откуда, а между тем, дела представлялись крайне запутанными и сложными. На первом плане стояла японско-китайская война. Благодаря французской дружбе, мы вступили миротворителями, чтобы спасти Китай от гибели и сохранить слабого соседа, а не жадную и притом успешно жадную к усилению и возвеличению Японию. Требования наши, заключавшиеся главным образом в том, чтобы не дозволять японцам укрепляться и водворяться на материке, трудно было осуществить потому, что недальновидные заправилы нашей восточной политики Гире, Капнист, Ламздорф имели неосторожность заявить Японии, что вся наша претензия заключается в сохранении неприкосновенности Кореи, которую японцы захватили бы на другой день после своего собственного водворения на материке.

Японцы, увидав неожиданную твердость России, подчинились, и этот первый успех утвердил положение Лобанова. Юный Государь получил к нему безграничное доверие и ни одну минуту в том не имел случая раскаиваться.

Лобанов, несмотря на свои 70 лет, принялся за работу всеми нравственными и физическими силами. Он вставал в 7 часов и, можно сказать, до 10 часов вечера не отходил от письменного стола, иначе как для приемов или самой краткой прогулки.

Пред самым моим отъездом я имел с ним такой разговор. Я упрекал его в том, что в его годы нельзя вести такой образ жизни, угрожающий не только его здоровью, но самой жизни.