Дневник, 1893–1909

Тотчас по вступлении на престол Воронцов сказал (вероятно, без особой настойчивости), что желает удалиться от обязанностей министра двора. Государь отвечал, что просит подождать, не имея кем его заменить. Воронцов поспешил заявить ему, что в таком случае останется министром до окончания коронации. Император подчинился такому решению. После коронации Воронцов сказал Государю: «Я не могу уйти теперь, потому что все скажут, что я был уволен за Ходынскую катастрофу. Я прежде окончу отчет по коронации и тогда в конце года попрошу увольнения». Такое заявление, энергически поддержанное вдовствующей императрицей, опять безмолвно было принято.

В декабре 1896 года Воронцов явился к Государю и упомянул об увольнении, но, воспользовавшись любезной фразой, что в этом нет спеха, объявил Государю, что останется верно служить ему до конца дней.

Такое положение тянулось до первых дней мая месяца, когда во время одного из обычных докладов Государь неожиданно сказал Воронцову: «Вы просили у меня увольнения. В то время я не имел в виду преемника Вам, а теперь имею и могу исполнить Вашу просьбу».

Надеясь еще достигнуть отмены такого приговора, Воронцов просил позволения представить проект реформы Министерства двора в том виде, каком министерство это существовало при Николае Павловиче, и немедленно отправился в Гатчину к императрице Марии Федоровне просить заступничества. Мария Федоровна встретила Воронцова словами: «Comment, il a dit chez moi hier et ne m’a rien dit!..»[514]

Заступничество мамаши не помогло, и в следующий доклад привезенная Воронцовым реформа (сводившаяся к учреждению канцелярии министерства) была отложена в сторону, а Воронцов окончательно уволен с сохранением 36 тысяч оклада жалованья и придворной кареты!..

Перечня этих немногочисленных фактов достаточно, чтобы убедиться, что удаление Воронцова от двора не составляет утраты в смысле успеха государственному управлению. Возвышением своим он обязан был своему рождению, воспоминаниям о великосветской славе родителей, чему-то открытому в лице и приемах, физической красоте и силе, вообще внешности как будто геройской, поддержанной военными отличиями в Ташкенте и на Кавказе, где он пользовался особым покровительством наместника князя Барятинского. Командуя в Царском Селе гусарским полком, он сблизился с цесаревичем Александром Александровичем, который взял его в командующие гвардейско-пехотной дивизией, а потом начальником штаба гвардейского корпуса, состоявшего под командой наследника. По вступлении Александра III на престол Воронцов попал в министры двора и здесь в течение 13 лет натворил галиматьи, начиная с вопроса денежного, хозяйственного, за который он горько осуждал своего предшественника графа Адлеберга, вопроса, который набранная Воронцовым компания мелких офицериков, под его начальством служивших, привела в самое плачевное состояние. Рядом с этим явилось самое бесцеремонное со всеми обхождение, не щадившее ничьего самолюбия, а одновременно возраставшие постоянно потребности многочисленной семьи и несносной, ненасытной интриганки жены его[515] поставили его в необходимость даже и в денежном отношении отступить от отличавшей его в молодости деликатности. Незадолго до увольнения он продал Крестьянскому банку свое Саратовское имение за 3,5 миллиона, причем, как говорят, цена эта изначально превосходила стоимость имения. Факт этот был не чужд его увольнению.

Повторяю: увольнение — это не утрата. Небогато одаренный от природы, лишенный научной подготовки[516], не проходивший правильной, постепенной карьеры, Воронцов, тем не менее, не затруднялся никогда никаким вопросом, окружая себя людьми более чем посредственными, он находил в них вдохновителей, составителей проектов и записок, легкомысленно подававшихся Государю и вводивших его в ложные мероприятия. Если бы он сохранил при Николае II положение, которое имел при Александре III, то беззастенчивость его в разрешении государственных вопросов, несомненно, еще усилилась бы и могла бы дорого обойтись России.

Кого же после Победоносцева и Воронцова назвать как людей, имеющих влияние на царя? Не знаю. По своей личности, думаю, нет никого, и влияние принадлежит тому, кто по служебному положению имеет к нему доступ и притом в размерах уделенного его ведомства, отрывочно, почти всегда с преобладанием личных уважений и соображений.

Кто же эти люди? Генерал Рихтер, командующий Главной квартирой, честный в душе немец, но положительно бездарный, больной, усталый, ни на какой серьезный совет не способный.