Дневник братьев Гонкур

1 октября. Прогулка после завтрака в парке, где принцесса Матильда, говоря о всякой всячине, вдруг вспылила во время рассказа о детях: «Ах, оставьте!.. К детям надо спускаться, надо глупеть с ними. Они ослабляют ваши умственные способности. К тому же на воспитание у меня взгляды философские. Может быть, это зависит от того, как была воспитана я сама. Да, меня мать не баловала!.. Добрая старушка, баронесса Рединг, бывало, возмущалась словами моей матери: „Я бы всех детей отдала за один пальчик Фифи“. Фифи – это мой отец…

Мне бывало уютно только в обществе двух старых теток. Одной было восемьдесят лет, она была миниатюрная, совсем маленькая, болела около тридцати лет, всё лежала на диване, все собиралась купить себе новый, когда поедет в Париж. Мне было смешно ее слушать: вся сморщенная, шея черная, жилы на шее – как веревки, отчаянная вольтерьянка, я никогда не видывала такой атеистки… Другая была еще старее, с круглым чепцом на голове, как у кормилицы, корсета не носила и ругалась, как дьявол…»

Все эти воспоминания, живописные и отточенные, принцесса кидает, идя впереди нас, оборачиваясь, жестикулируя и сзывая беспрестанными окликами свору своих маленьких собачек.

15 октября. Сегодня вечером мы почти одни в гостиной у принцессы. У нее немного утомлены глаза, ей не хочется работать, она отдается прошлому, возвращается к нему, снова видит его. Она говорит о своей свадьбе, о России, об императоре Николае [I]. «Никогда я вам этого не прощу!» – вот какими словами встретил ее царь, когда она приехала, обвенчавшись с Демидовым[64]. А дело в том, что мечтою царя было женить сына на родственнице Наполеона. То есть женщина, которая говорит сейчас с нами, упустила две императорских короны[65]. Понятно, что иногда в минуты грусти она видит перед собой призраки венцов, некогда почти коснувшихся ее головы.

«Николай I, – продолжает она, – прекрасный отец и семьянин. Он каждый день бывал у великих князей и княгинь, сидел с ними за столом, присутствовал во время наказания детей, интересовался, чем их кормили в отсутствие родителей, бывал на родах у великих княгинь. Да, он был отечески добр ко всем своим в семье. У него были друзья, и его суровость в большой степени зависела от мошенничества, от вороватости тех, кто его окружал. Он говорил сыну: "Мы с тобой единственные честные люди в России". Он знал, что все места продаются, и потому неудивительно, что он несколько театрально притворялся беспощадным».

Принцесса описывает нам, как он распоряжался по городу, разъезжая в маленькой коляске, будучи на голову выше всех своих подданных. «И красив, как камея, – прибавляет она, – напоминает римского императора».

«Однажды великая княгиня сказала мне, что он сердится, оттого что прочел у Кюстина, будто толстеет. Она ошиблась. Он приехал ко мне в тот же день и начал: "Вы меня не спрашиваете, отчего я сердит?" И рассказал, что только что был на смотру. Дело было зимою, холод дьявольский, а он видел, как полковник после смотра заставил людей снять шинели и нести их на спине – ради экономии!

Его увлекала мысль об освобождении Сибири, он повторял, что это освобождение будет любопытным историческим фактом, совершенным во имя принцессы наполеоновской крови! Ко мне он был отечески добр. Что касается господина Демидова, то он даже имени его не хотел произносить, никогда и не произносил. Внезапно являясь к нам обедать, один, без свиты, Николай даже и не глядел на него. И наконец настал день, когда государь сказал мне: "Что же вы сегодня со мной не откровенны?" А так как я не хотела ничего говорить, он прибавил: "Когда я вам буду нужен, обратитесь прямо ко мне через графа Орлова"».

Все это принцесса роняет слово за словом, задумчиво, с перерывами, когда воцаряется молчание и думаешь, что излияния вот-вот оборвутся. Рука ее рассеянно перебирает безделушки на столе, а взгляд блуждает по стенам в коврах. Она не замечает времени, хотя привыкла ложиться рано, и вдруг удивляется, что уже четверть первого.

О история, история! Я думал о портрете, нарисованном Герценом[66]. И возможно, оба портрета похожи!

4 ноября, Бар-сюр-Сен. Вот я у своих, в семействе, где, несмотря на 44 года брата и мои 36 лет, нас называют «дети». Дом, где брат проводит каникулы с 1833 года и куда я его сопровождаю с восемнадцатилетнего возраста.

Мы у кузины. Она немного старше моего брата и воспитывалась вместе с ним. Когда Эдмон учился в пансионе Губо на улице Бланш, она содержалась в пансионе Сован на улице Клиши, а кормилица, бывшая кормилица Эдмона, приходила за обоими по воскресеньям. Эдмон каждый раз оказывался наказан, и кормилица, пока он отсиживал свое взаперти, водила кузину на прогулку по окрестностям Монмартра. Когда же они возвращались и отец мой сердился, что они опоздали к завтраку, кормилица всегда говорила: «Да вот барышня очень долго одевается», а кузина моя была так мила, что не оправдывалась.