Дневник братьев Гонкур

Муж ее – крупный землевладелец; он уже несколько лет со всей возможной любезностью и добродушной веселостью водит нас по своим лесам, полям и фермам.

Дочь моей кузины – очень изящная парижанка, туалеты которой известны в столице; сынок, которого я, впрочем, от души люблю, представляет собою полнейший тип современности: мальчик, которому всё трын-трава, который всюду отделывается шуточками в духе Пале-Рояля. Вот кто не знает благоговения, черт возьми! Он бьет своею шляпой портреты старых родственников и портит холсты наших предков. Весь репертуар театра Буфф, все модные шансонетки, все напевы и припевы низкого сорта постоянно у него на устах.

Сегодня вечером он принялся за древние времена и богохульствовал по поводу своего образования. «Греция! Ой-ой-ой, сумасшедший дом! Александр Македонский? Любитель сенсаций! Христофор Колумб? Да он просто пришел первым, а то и я бы сделал то же… Ганнибал! вот кто хорош! Ганнибал уксусом прорезал Альпы, как же, уксусом, aceto, помню![67]

Вот скептицизм и ирония, с которыми нынче выпускают из гимназии… Бог знает, может быть, придет время, когда это станет истиной и своего рода философией.

2 декабря. Мы провели целый месяц на ветру, на морозе, с дождем, месили грязь, чувствовали, как жизнь приливает к лицу и стучит в висках; то ходили по берегу реки, с трудом переставляя ноги, вслед за раскачивающимися плечами рыболова с сетью, то запускали руки в горячие внутренности только что убитой лани. Целый месяц мы старались вернуть себе животное, здоровое, деревенское настроение.

3 декабря. Мы уезжаем из Бар-сюр-Сен. Расставание с домом, где мы были ленивы и счастливы, требует усилия вроде того, которое мы применяем, чтобы встать с удобного кресла; да и притом всегда несколько страшишься неизвестного, скрытого в будущем, к которому идешь.

1867

22 февраля. Вот уже неделя, как мы лежим, мы хвораем, мы корчимся от боли и – странное дело! – началось всё в одну и ту же ночь: у одного печенью, у другого желудком. Вечно страдать! Никогда не быть совершенно без страданья! Ни одного часа полного и уверенного пользования здоровьем, как бывает у других. Вечно бояться страданий для себя или для брата! Вечно отстаивать свою энергию, отрываться с помощью воображения от недомогания тела и тоски недуга!..

25 февраля. Нам, выздоравливающим, здоровье Флобера, грубое, сангвиническое, окрепшее еще больше от шестимесячного пребывания на воздухе в деревне, кажется слишком изобильным, в нем есть что-то, слегка раздражающее нервы, даже талант его становится грубее и плотнее в нашем представлении.

Прекрасное в литературе – это то, что уносит мечту за пределы изображаемого. Например, в изображении агонии: беспричинный жест, что-то неясное, лишенное логики, почти ничто – и в то же время неожиданный признак человечности.

Отчего японская дверь чарует и веселит мне глаз, а все греческие архитектурные линии мне скучны? Те люди, которые утверждают, что чувствуют красоту того и другого искусства, я убежден, ничего, решительно ничего не чувствуют.

Нас окружает недоброжелательство времени и людей. Мы ощущаем, что живем среди враждебности. Все как будто сговорились не дать нам завладеть при жизни нашей маленькой долей славы. Это ничуть не отнимает у нас веры в будущее, но нам горько сознавать, что, пока мы живы, нам ничего или почти ничего не будет дано за все то, что мы внесли нового, человечного, художественного. Тогда как вокруг нас постоянно происходит возня мелких талантиков, и эти талантики пользуются неизменной прижизненной славой.

16 марта. Первое представление пьесы «Взгляды госпожи Обре». Я в первый раз вижу представление Дюма-сына после «Дамы с камелиями».

Странная публика, которую я вижу только здесь! Не пьесу играют, а служат обедню в присутствии богомольцев. Тут клака как будто священнодействует, публика восторженно приподнята и в изнеможении экстаза лепечет по поводу каждого слова: «Божественно!» Автор говорит: «Любовь – это весна, это не весь год» – взрыв рукоплесканий. Он продолжает, усиливая то же самое: «Это не плод, это цвет» – вдвое хлопают. И так все время. Ничего не обсуждают, ничего не оценивают, всё приветствуется с энтузиазмом, заранее принесенным и готовым излиться.

У Дюма большой талант. Он знает тайну, знает, как обращаться к своей публике, к публике премьер; он ее поэт, он подносит мужчинам и женщинам этого мира идеал общих мест их души на доступном им языке.

2 апреля. Мы уезжаем в Рим.

3 апреля. Чувствуешь себя почти счастливым, оставляя серенький Париж и подъезжая к Марселю; видишь наконец небо, голубое, легкое, смеющееся, весеннюю зелень, деревни, выстроенные как бы из золотого ила.

Когда глядишь на эти края, они кажутся слишком счастливыми и веселыми, чтобы произвести впечатление на талант измученный и нервный, современный талант. Здесь может развиться только такой болтун и шутник, как Мери[68], или такой ясный и холодный талант, как Тьер. Не появиться здесь какому-нибудь Гюго или Мишле.