Дневник братьев Гонкур

Мы оборвали эти соболезнования просьбой вернуть нам пьесу.

25 мая. Ах, шум, этот шум!.. Я дошел до того, что ненавижу птиц. Мне хочется, как Дебюро, крикнуть соловью: «Замолчишь ли ты наконец, гадина?!»[71]

Сущее отчаяние в душе. Ни сна, ни аппетита, желудок не работает, тоска в пищеварительном аппарате и недомогание во всем теле, боязнь наступающей минуты и еще больших страданий. Надо сделать чудовищное усилие над собой только для того, чтобы двигаться или захотеть чего-либо; утомление и вялость всех органов.

А работать надо, надо, чтобы голова отрешилась от всего этого, надо заставить себя творить, находить художественные мысли и слова, несмотря на страдания одного, осложненные переживаниями по этому поводу другого. С некоторых пор, давно уже, нам кажется, что мы в самом деле прокляты, приговорены к комической казни, как квартиранты в «Чертовых пилюлях»[72].

27 мая, Фонтенбло. Бывают минуты, когда, отчаявшись по поводу здоровья, мы говорим друг другу: «Обнимемся, это нас ободрит». И мы обнимаемся и ничего больше не говорим.

22 июня, Виши. Я сижу в минеральной ванне. Эдмон отворяет дверь и подает мне телеграмму. «Согласны на 84 тысячи. Повидайте нотариуса. С поклоном, госпожа де Турбе».

Эта депеша – одна из радостей нашей жизни! Мы, кажется, становимся обладателями дома, который случайно увидели на днях в Отейе. Дом этот необыкновенный, почти смешной, напоминающий домик какого-нибудь султана из повестей Кребийона-сына; домик, который пленил нас своей странной оригинальностью. Он, верно, тем нам и понравился, что не похож на первый попавшийся буржуазный дом. При нем прекрасный сад, настоящие деревья…

И весь день мы в тревожной радости, в лихорадочных грезах будущих усовершенствований. Мы поглощены мыслью об этой большой перемене нашей жизни; мы надеемся найти спокойствие нашим нервам и больше уважения нашему труду.

27 июня, пятница. Право же, можно поверить, что нас преследует рок! Письмо госпожи де Турбе извещает нас сегодня утром, что когда владелец продавал нам дом, он был уже продан нотариусом другому лицу. А мы целую неделю мысленно владели этим домом, жили в нем, устраивались и на песке здешнего парка чертили план мастерской, которую хотели выстроить в саду. Мы действительно всем сердцем привязались к этому дому, влюбились в него и увлечены теперь тем необъяснимым, что привязывает вас к одной женщине больше, чем к другим, заставляет ее в ваших глазах быть единственною.

Итак, то, что вчера было истинным счастьем, сегодня стадо истинным горем.

3 июля. Этот дом, бывший нашим в продолжение недели, возбудил в нас почти желание просыпаться утром при свете солнца, играющего на листьях сада. Не деревенские ли это вкусы? И не есть ли это начало старости тела и души?..

22 июля. Сегодня вечером, когда заговорили о Мольере, мы высказали мысль, что он уступает Лабрюйеру в знании человеческого сердца, а Готье, как поэт, стал осуждать и винить его за пошлое рифмоплетство и грубый комизм, возмущаясь низкими мещанскими идеалами его женщин, всех этих Дорин и Анриетт, и противопоставляя им души шекспировских женщин-ангелов, – и принцесса, читавшая Мольера не больше, чем всякая другая женщина, вдруг стала откидываться на спинку своего кресла в угнетенной позе, опустив подбородок на грудь, нервно подобрав скрещенные ноги, с невыразимой скукой, презрением, отвращением, почти ненавистью к нашим словам и к нам самим.

Потом ее молчание взорвалось целым фонтаном глупостей, настоящей бурей злобных бессмыслиц, потоком грубой брани, – в такие минуты те, кто любит ее, должны сказать: «Господи, прости ей, она не ведает, что говорит…»

1 августа, суббота. Художник может рисовать натуру, находясь в состоянии покоя; писатель принужден хватать ее на лету, словно вор.

3 августа. Крупным людям свойственно мелкое тщеславие.

4 августа. Мы здесь, в Отейе, на крыльце этого желанного дома. Солнце еще светит, газон и листья на кустах блестят под дождем из поливального насоса.

– 82 тысячи 500 франков, – говорит мой брат, и сердце бьется у него и у меня.

– Я напишу вам завтра, – отвечает домовладелец, – и вероятно соглашусь.

– 83 тысячи франков – и немедленный ответ!

Домовладелец думает пять бесконечных минут и бросает меланхолически:

– Ну, хорошо…

Мы выходим точно пьяные.

Вечером у принцессы был этот чудак, генерал [Эмиль] Флёри, странный, оригинальный человек, весь ирония, весь зубоскальство, с певучей, легкой, по всему скользящей насмешкой, с полуулыбкой из-под густых усов – над двором, над самим собою, над всеми вокруг, над начальством, над любовницей, наконец. Он похож, в сущности, на человека, который сидит в удобном кресле и с зубочисткой в зубах скептически наблюдает за разыгрываемой перед ним комедией.

12 августа, среда. Нет на свете полного сходства и равенства между людьми. Необходимое правило общества, единственное логичное, единственное естественное и законное – это преимущество одного перед другим.