Дневник братьев Гонкур

17 февраля. Является врач, которого я просил у другого врача. Он меня ощупывает, поворачивает в разные стороны, выслушивает, выстукивает по всем больным местам – и находит изъян, возникший в результате двадцати лет антигигиеничной литературной жизни. Врач напугал нас обоих, и весь день прошел в трепете беспокойства.

Вечером мы надеялись освежиться, повеселеть, стряхнуть уныние нездоровья и усталость напряжения, ободриться какими-нибудь любезностями, лестными банальностями, так благотворно врачующими писателей. Но пришел Тэн и начал с того, что упрекнул нас за слова, которые не приняты в обществе, которых нет в словаре. «В каком словаре? В вашем?..» Он допускает, что недурны некоторые описания, хоть и написанные нервно, и в заключение находит, что конец ему не интересен, так как он читал Святую Терезу.

Автор «Путешествия по Италии» говорит нам все это тоном кислым, раздраженным, отрывистым, причем в цвете его лица мы замечаем больше желчи, чем обыкновенно. Вот и весь наш успех. Надо признаться, нашу книгу пока не балуют вниманием. Вообще, я не знаю, что за злой дух противоречия веет сегодня в разговорах в нашей гостиной.

22 февраля. С тех пор как вышла наша книга, у нас ни одного письма, ни слова, ни даже самого банального комплимента от кого бы то ни было. Ничего, кроме доброго рукопожатия и красноречивого поздравления Флобера. Этот заговор молчания для нас глубоко оскорбителен.

20 марта. Возбуждать к себе уважение и ненависть – вот наше призвание в этой жизни.

22 мая. Все эти дни – жизнь как в аду. От соседей справа слышно фырканье лошади, оно распространяется по всему дому и напоминает какой-то подземный гром. От соседей слева – с семи часов утра до девяти вечера – пронзительный, мучительный, бесконечный писк трех маленьких девочек, от которого мы бежим из нашей гостиной, из нашего сада, из всех уголков дома. В нашем болезненном состоянии, при малокровии, болях желудка, бессоннице, мы изнемогаем под этой пыткой.

И вот уже несколько дней, как мы в Пасси, спим в меблированной комнате для коммивояжеров – да, мы, имеющие свой дом, свою мебель, обитую тканями Бове, свои кровати, которые раньше служили герцогиням и в которых, верно, нам не придется спать. О, ирония судьбы!

10 июня. Отъезд на воды в Руайя. Приступ печени. Всю ночь в вагоне я корчусь, как перерезанный пополам червяк.

2 июля. Мы уезжаем из этого скучного края, от этих вод страдания, шумных гостиниц, от этих табльдотов, ежедневно удлиняющихся для новых дураков.

7 июля. Опять целый день этот безумный шум с обеих сторон. Надо уходить в Булонский лес и там лежать в траве, как бездомным бродягам.

1 августа, Сен-Гратьен. Сегодня здесь обедает принц Наполеон. Он беседует весьма любезно, и у него поистине поразительная этнографическая память: он припоминает названия и описания всех мест, где только бывал, и утверждает, что на свете есть только одно наслаждение – путешествовать. Это лучшее занятие, продолжает он, для тех, кто не может уже отдаваться любовным приключениям, и сам он теперь заменил любовь путешествиями.

Недавно я писал, что знатные люди не любят около себя больных. Приношу, однако, повинную. Принцесса отвела нас обоих в уголок и самым нежным, самым дружеским образом упрашивала нас уйти из нашего раздражающего дома, очень мило высмеяла меня за то, что я боюсь показывать ей свою грустную мину и стесняюсь хворать у чужих, наговорила множество милых, кокетливых вещей, подсказанных сердцем.

Она не отпускает нас вечером под дождь, а сегодня утром, пока я еще в постели, посылает мне премилую записку, спрашивая о здоровье и уговаривая нас пожить на ее вилле Катинá, взяв с собой и нашу служанку.

25 августа. Вчера во время спора по поводу Франка, члена Академии, принцесса сказала мне колкость про мою болезнь печени. Сегодня, за завтраком, я все еще чувствовал обиду; она же все расхваливала Франка, и у меня, в болезненном раздражении, с которым я не справился, вырвалось: «Что ж, принцесса, вам бы сделаться еврейкой!»[76]. Фраза была невежлива, неприлична, груба, и только я сказал, как страшно пожалел о ней.

После завтрака, когда я извинялся перед принцессой, высказывая ей глубокую мою привязанность, и когда в моем бесконечно глупом, нервном состоянии слезы мои капали на ее руки, которые я целовал, она заразилась моим волнением, обняла меня, поцеловала в обе щеки и сказала: «Что вы, что вы, да я вас простила! Вы ведь знаете, как я вас люблю… Последнее время я сама, видя всё то, что творится в политике, бываю так нервна!..»

И сцена кончилась минутой взволнованного молчания, закаляющего и укрепляющего дружбу.

15 октября, Трувиль. Узнаем здесь про смерть Сент-Бёва. Право, плохо платит покойному пресса за всю его к ней любезность…