Дневник братьев Гонкур

1 ноября. Нам явно не везет. Сегодня мы водворились в Катинá, куда нас пригласила принцесса, чтобы избавить от шума нашего дома, а тут пробуют колокола, пожертвованные здешней церкви. Священник велит звонить в них день и ночь, по десяти минут каждые четверть часа. Хворать – и не иметь возможности хворать у себя дома! Перевозить свои страдания с места на место, из своего дома в дом, куда пригласили вас друзья!

10 ноября. Как бы то ни было, мы работаем. Заканчиваем нашего «Гаварни»[77].

14 декабря. Все нравственные страдания превращаются при нервных болезнях в боль физическую, так что кажется, будто тело выносит вторично то, что только что вынесла душа. О, эти пустые, мрачные дни, наполняемые обливаниями и томительными прогулками вдоль нескончаемой аллеи, которая ведет из Отейя в Булонский лес!..

1870

1 января. Сегодня, в Новый год, ни одного гостя, никого, кто бы любил нас. Никого. Одиночество и страдания.

5 января. Ночью, в бессоннице, ворочаясь в постели и не засыпая, я пытался, чтобы как-то развлечь себя, вернуться в воспоминаниях к моему далекому детству.

Я вспомнил Менильмонтан, замок, подаренный герцогом Орлеанским одной оперной танцовщице, сделавшийся впоследствии собственностью нашей семьи, где жили наши дядя и тетя де Курмон, Арман Лефевр с женой и моя мать, которая была в дружбе с этими обеими дамами. Я мысленно видел старый театр, рощицу, где мне бывало жутко, где были похоронены родители моей тетушки, и беседку в виде греческого храма, где дамы ожидали возвращения своих мужей: одного – из министерства финансов, другого – из министерства иностранных дел.

Наконец я вспомнил Жермена, нашего старого садовника – эдакого невежу, который бросал в вас граблями, если ловил вас на краже винограда. Как сейчас у меня перед глазами оригинальный чудак, старый дядя моей тетушки – вот он возится в углу сарая, налаживая какой-то экипаж на трех колесах, из которого должен получиться самокат.

И замок, и сад, и рощица представляются мне большими, огромными, как всё то, что мы видели детскими глазами.

Дальше воспоминания мои перенеслись к первой моей молодости, к моему пребыванию у дяди Альфонса, рожденного быть священником, но в силу обстоятельств занявшегося торговлей в Англии; разорившись по вине своего компаньона, внезапно уехавшего в Ост-Индию, он удалился, с Горацием в кармане и с незатейливой своей подругой, в небольшое имение в Луарэ.

Каждый день мы проводим по нескольку часов в водолечебном заведении, в этом доме страдания и пытки, где к плеску воды и жестокому «шшш» душа примешиваются вздохи, жалобы и подавленные вскрики. В коридорах встречаются неуклюжие фигуры, плохо прикрытые купальными халатами, слышатся вопросы врача: «Как почивали?» и ответы: «Плохо! Нехорошо!»

После долгих-долгих месяцев я снова беру перо, выпавшее из рук моего брата. В первую минуту я хотел прекратить этот дневник на его последних заметках, на словах умирающего, возвращающегося к своей молодости, к своему детству… «К чему продолжать эту книгу? – говорил я себе. – Карьера моя кончена, честолюбие умерло…»

Сегодня я думаю то же, что и вчера, но испытываю некоторое облегчение, рассказывая самому себе об этих месяцах отчаяния, может быть, имея смутное желание запечатлеть все, что есть в них раздирающего душу, для друзей моего любимого брата. Зачем? Не умею ответить, но я как будто одержим этим желанием.

Итак, я опять принимаюсь за этот дневник, пишу по заметкам, набросанным в ночи слез и страдания, заметкам, которые можно сравнить только с криками, облегчающими сильную физическую боль.

При наступлении ночи мы молча гуляли в Булонском лесу. Брат в этот вечер был грустен, грустен как никогда. Я сказал ему:

– Что же, мой друг, положим, тебе надо будет лечиться год, другой, но ведь ты молод, тебе нет еще и сорока лет, неужели тебе мало останется времени на писание книжек?

Он взглянул на меня с удивленным видом человека, который понимает, что тайна его мысли открылась, и ответил, напирая на каждое слово:

– Я чувствую, что никогда больше не буду работать… никогда!

И все, что я ни пытался возразить, только делало более сердитым тон, которым он продолжал повторять свою отчаянную фразу. Эта вчерашняя сцена причинила мне жестокую боль. Всю ночь я чувствовал в себе мрачное, сосредоточенное отчаяние его лица, его голоса, его позы.

Бедный!

Я понял тайну его неистовства в труде в течение октября и ноября, понял, почему тогда не мог оторвать его от стула, на котором он с утра до ночи, без перерыва, отказываясь от отдыха, сидел над последней книгой, подписанной его именем. Писатель торопился, с настойчивым упрямством, не теряя ни минуты, спешил выжать последнее из своего ума, из своего таланта, близкого к крушению.