Дневник братьев Гонкур

Внимание – этот процесс умственного овладевания тем, что происходит вокруг вас, – действие столь простое, легкое, быстрое и бессознательное при здоровье мозговых способностей, это внимание уже не в его воле. Чтобы проявить его, Жюлю нужно приложить огромное усилие, напряжение, от которого наливаются жилы на лбу и после которого он делается совершенно разбит. В это любимое мною лицо, где были ум, ирония, тонкое и злое остроумие, прокрадывается – я вижу это! – с каждою минутою все сильнее угрюмая маска слабоумия. Я страдаю, страдаю так, как, кажется, ни одному любящему существу не дано было страдать!

Он почти никогда не дает ответа на вопросы. Спросишь его, отчего он так грустен, – он отвечает: «Ну, вечером я буду читать Шатобриана». Читать вслух «Замогильные записки» – вот его мания. Он меня преследует ими с утра до ночи, и надо делать вид, будто его слушаешь.

Мало-помалу он теряет способность любить, теряет свою человечность. Другие для него как будто перестали существовать: в нем возобновляется хищный эгоизм ребенка.

У него есть отчаянная формула. Когда он случайно берется за книгу и попадает на одну из своих, он говорит: «Хорошо было написано». Никогда не скажет: «Хорошо написано». В этом жестоком прошедшем времени есть холодное признание того, что писатель в нем умер.

16 апреля. Ему мало своей болезни, он ежеминутно мучится воображаемыми болями: рассматривая какое-нибудь покрасневшее или побелевшее из-за складки в белье место на коже, он изображает на лице мучительный страх.

Что всего ужаснее в этих болезнях мозга, это то, что они не только разрушают умственные способности, а понемногу подкапываются у любимого существа под его чувствительность, под нежность и привязанность, отнимают у него сердце… Той милой дружбы, лучшей доли нашей жизни и моего счастья, я уже не нахожу, не вижу у него. Нет, я уже не чувствую на себе его любви – вот величайшее мое мучение, и всё, чем бы я себя ни уговаривал, нисколько меня не утешает.

Неотступная мысль овладела мною, и мучает меня одно искушение, о котором я не хочу писать. Если бы я не слишком сильно любил его!.. А может быть, для этого я люблю недостаточно сильно…

Меня терзает его глухая вражда ко всякому рассуждению, как будто в его уме порвалась цепь мысли и он возненавидел логику. Когда представляешь ему какой-нибудь довод – даже самым ласковым тоном, – от него не дождешься ни ответа, ни обещания исполнить то, о чем его просишь. Он замыкается в упрямом молчании, лицо его покрывается какой-то злобной тучей, в нем проявляется нечто новое, незнакомое, скрытное и враждебное.

Лицо его стало смиренным, пристыженным. Он избегает чужих взглядов как свидетелей его приниженности, его падения… Давно уже разучился он смеяться, улыбаться.

18 апреля. Грустные, как тени в пейзажах смерти, мы посетили сегодня Медон-сюр-Сен, долго ходили по берегу реки, где нас раньше так радовали и солнце, и вино, и женщины, и здоровье нашей молодости. День за днем присутствовать при разрушении всего того, что составляло изящество молодого человека, в высшей степени утонченного, видеть, как он тычет куски рыбы прямо в солонку, как держит вилку в кулаке, как ест точно беспомощное дитя – это слишком… Мало того, что этот мозг перестал производить, творить, что в нем воцарилась пустота. Нужно было еще поразить брата в тех мелочах грации и изящества, которые, мне думалось, останутся навсегда нетронутыми у человека благородного происхождения, хорошего воспитания, утонченных привычек! Нужно было, наконец, чтобы – как от удара карающих богов древности! – весь природный аристократизм, все преимущества внешнего благородства пали в нем до животного состояния. Гуляя целыми днями по пустынным аллеям этого проклятого Булонского леса, смотреть со стороны на людей веселых, живых, радующихся вольной жизни, благодарных за само свое существование, – всё это невольно наводит на мысль о самоубийстве.

Сегодня на залитой солнцем дорожке, по которой мы каждый день в 11 часов возвращаемся после обливаний, Жюль остановился перед кустами, окаймляющими дорожку, и долго говорил мне о сходстве тени от веток, веточек, еле распускающихся листочков с рисунками японского альбома, а потом распространялся о том, как мало похожи французские рисунки на рисунки, набрасываемые солнцем. Затем он начал признаваться – с экзальтацией, которую я уже отвык встречать у него, – в своей склонности к искусству Дальнего Востока.

24 апреля. Когда брат что-нибудь читает и прерывает чтение, то не может уже найти место, где остановился, и после долгих поисков кидает мне наконец робким голосом: «Где?»

Около 30 апреля. Приводит меня в отчаяние не ослабление в нем ума, даже не потеря памяти, не всё это вместе, наконец, но что-то неопределенное, что я могу сравнить только с появлением какого-то другого существа, прокрадывающегося в него.

Ремесло, которое занимало его еще долго после прекращения работы, теперь его уже не занимает: Жюль смотрит на свои книги так, как будто никогда и не писал их.