Дневник братьев Гонкур

Окаменелая неподвижность по целым часам; только веки дрожат над беспокойными, блуждающими зрачками.

2 мая. Когда разговариваешь с ним, то кажется, что имеешь дело с человеком, просыпающимся от сна. Своим «что?» он заставляет вас два-три раза повторить один и тот же вопрос и отвечает, наконец, с тоскливым усилием.

Сегодня вечером – мне стыдно даже вспомнить об этом – из-за того, что он не слушался меня и не хотел делать что-то для своего здоровья, я вдруг так расстроился, почувствовал такое раздражение, что потерял над собой контроль и ушел из дому, бросив ему на прощание, что не знаю, когда вернусь. Итак, я сказал ему, что ухожу, чтобы он не ждал меня – и он совершенно равнодушно дал мне уйти. Ночью я бегал по Булонскому лесу, тростью рубил траву и листья, убегал от крыши собственного дома, когда она показывалась за деревьями. Наконец, очень поздно, я вернулся.

Когда на мой звонок отворилась дверь, я увидел наверху лестницы дорогое дитя мое. Он только что встал с постели, выскочил ко мне в одной сорочке. И как только я услыхал его голос, обласкавший меня всевозможными дружескими вопросами, то немедленно испытал почти бессмысленную радость, вновь узнав это сердце, в которое уже перестал верить.

6 мая. В несчастье во мне проявилась безжалостность к несчастью других. Я отвечаю нищему: «У меня ничего нет» – и сам удивляюсь равнодушию моего тона.

8 мая. Сегодня воскресенье. Чтобы развлечь брата, спасти от самого себя, я увез его обедать в Сен-Клу. Мы сели за стол на площадке, против заходящего солнца, Сены, больших деревьев парка и холма Бельвю, где Шарль Эдмон счастливо живет в своем доме и куда я уже не смею везти Жюля.

Пришли шарманщики, заиграли, и я почувствовал, как глаза мои наполнились слезами. Я поскорее увел его на набережную и дал волю своему горю, а он глядел на меня встревоженно и не понимал…

9 мая. Сегодня он читал страницу из «Замогильных записок» и вдруг рассердился из-за слова, которое плохо произносилось. Он вдруг замолчал. Я подошел к нему. Передо мной сидит окаменевшее существо, которое мне не отвечает, сидит молча над открытой книгой.

Я прошу его продолжать. Он все молчит. Я смотрю и вижу в нем что-то странное: и слезы, и испуг в глазах. Я обнимаю, приподнимаю, целую его. Тогда губы его с усилием начинают испускать звуки, уже не слова, а шепот, какой-то мучительный, ничего не выражающий шепот. Какое-то ужасное немое мучение, которое не может высвободиться из-под его белокурых дрожащих усов… Боже мой! Уж не паралич ли речи?..

Понемногу все утихает, но он не может ничего выговорить, кроме «да» и «нет», и смотрит мутными глазами, будто ничего не понимает. Вдруг он опять берется за книгу, кладет ее перед собою и хочет читать, непременно читать. Начинает: «Кардинал Па…» и больше ничего, не может договорить слова[79]. Возится в кресле, снимает свою соломенную шляпу, водит по лбу нетерпеливыми пальцами, царапает себе лоб, будто роет у себя в мозгу, мнет страницу, подносит ее к глазам.

Отчаяние этой воли, озлобление этого усилия не поддаются описанию. Нет, никогда я не бывал свидетелем такого мучительного, такого жестокого зрелища! То было бешеное отчаяние писателя, производителя книг, который видит, что уже и читать не может.

Ах, если бы можно было видеть, что в такие минуты творится в его мозгу! У меня всё еще перед глазами душераздирающая мольба его взгляда во время этого страшного припадка.

Около 20 мая. В галопе всех этих ландо, колясок и карет, во всей этой движущейся роскоши, опрокидывающей в зелень аллей яркие краски последней моды, я поражен видом суровой черной одежды сестры милосердия, едущей в одном из экипажей: напоминание о смерти среди общего веселья и блеска.

В «Таверне» возле нас сидит молодой человек, озабоченный, поглощенный своими мыслями, ничего вокруг себя не замечающий. Заказывает он только ломтик холодного ростбифа да кофе с водкой. Вот уж поистине современный обед: не здоровое наслаждение едой, но искусственное возбуждение сил, выматываемых современной жизнью.

Около 30 мая. Он, как маленький ребенок, занят только тем, что ест и что надевает на себя. Неравнодушен только к сладостям и радуется обновке.

31 мая. Я болен и ужасно боюсь умереть. Брата моего поместят тогда в лечебницу для душевнобольных и попечителем, пожалуй, назначат одного из его друзей-завистников.

5 июня. В руках его скрыто нечто разрушительное: он беспрестанно мнет, терзает, старается скомкать всё, что попадает ему в руки. На каждый вопрос – первое его слово «нет», как у несчастного ребенка, который живет в постоянном страхе наказания.

Подолгу сидя со мной в комнате, он – отсутствует.

– Где ты, мой друг? – спрашиваю я его вчера.

– В пространствах… пустоты… – ответил он после нескольких минут молчания.

11 июня. Сегодня утром он ни за что не мог припомнить ни одного названия своих романов, а между тем он еще владеет двумя замечательными способностями: живописного обозначения, которым характеризует прохожего, и редкого эпитета, которым описывает вид неба.