Дневник братьев Гонкур

30 сентября. Мы провели две недели, обустраивая этот дом, где проживем остаток наших дней. Мы мечтаем о новых находках для художественного убранства его; глаз радуется тому идеальному освещению, которое заливает собою и преобразует наши рисунки, нашу керамику, наши ткани. Две недели ушли на беготню по дому вверх и вниз, на придумывание контрастов и гармонических сочетаний для стен… Усталость мозгов от приятных грез и напряженной работы мысли сладко сливается с разбитостью всех членов.

8 октября. Человек только в диком состоянии владеет своим имуществом. Везде, где есть цивилизация, правительство, управление, налоги, там человек уже не вполне хозяин своему добру.

21 октября. Идеал романа: посредством искусства создать самое живое впечатление истинно человеческой правды, какова бы она ни была.

14 декабря. Сегодня у нас завтракал наш поклонник Эмиль Золя. Мы с ним встречаемся в первый раз. По первому впечатлению он показался нам типом воспитанника Нормальной школы, несколько важничающим; но вглядевшись поближе, мы открыли в молодом силаче удивительно нежные штрихи, тонкую, фарфоровую лепку в очертаниях лица, в рисунке век, в любопытных неровностях носа; одним словом, вся его фигура высечена как будто по образцу мужчин из его книг – этих сложных и, при всей их мужественности, несколько женоподобных людей.

Затем в нем поражает какая-то болезненность, крайняя нервозность природы, из-за чего вас пронизывает ощущение, будто вы видите меланхолическую жертву какой-то скрытой болезни сердца.

Вообще, человек это непокойный, тревожный, глубокий, сложный, трудно познаваемый.

Он говорит нам о трудностях своей жизни и необходимости найти издателя, который купил бы его на шесть лет, за 30 тысяч франков – и таким образом обеспечил бы его с матерью и дал возможность написать «Историю одного семейства», – роман в восьми томах. Ему хочется писать «крупные штуки», а не такие «низкие, грязные статьи, – почти кричит он, негодуя на самого себя, – какие я принужден писать для "Трибуны", среди людей, идиотскому мнению которых я поневоле подчиняюсь! Да, надо сознаться, что это правительство своим равнодушием, своим незнанием таланта, незнанием всего того, что пишется, поневоле заставляет нас искать приюта у оппозиционных газет – те по крайней мере нас кормят. Ведь правда, у нас только это и есть… – И, помолчав немного, Золя прибавляет: – У меня так много врагов, и так это трудно – заставить говорить о себе!..»

Только изредка в речи его, сквозь горькую жалобу, повторяющую нам и ему самому, что ведь ему только 28 лет, слышатся нотки воли, язвительности и яростной энергии. Заканчивает он словами: «Да, вы правы, мой роман сошел с пути… Надо было оставить только три действующих лица. Но я последую вашему совету, напишу пьесу! Ведь мы пришли позже, мы знаем, что вы – наши старшие братья, вы и Флобер. Вы! Даже ваши враги, и те сознаются, что вы сказали новое слово в искусстве. Они думают, что это пустяк, а это всё!»

1869

1 января, полночь. Мы обнялись в саду нашего дома, при лунном свете нового года.

Днем мы отнесли к [издателю] Лакруа нашу рукопись, «Госпожу Жервезе», и оставили свои карточки у принцессы. Вот и весь наш день Нового года.

3 января. Если слушаться болезнь, то надо лечь и до Страшного суда не вставать.

5 февраля, полночь. Правим последнюю корректуру «Госпожи Жервезе». Мы вспомнили внезапно тайну рождения и развития этой книги, нашего родного детища, создания нашей мысли, поистине сходного – по своему чудесному и таинственному происхождению – с рождением живого существа.

Смерть этой женщины у порога папского дворца сочтут, может быть, пустой фантазией, а между тем это правда или почти правда. Та женщина, наша родственница, историю жизни которой мы рассказали в этом романе, умерла именно так: одеваясь, чтобы ехать на аудиенцию, и мы только на два часа отодвинули ее смерть.

Мы перечитываем место о чахотке; его не было бы, если бы мы не записали, не запомнили, не оживили того, что, за десертом у Маньи срывалось с языка у доктора Робена в ответ на наши расспросы[75].

То, чему мы придали ясность и силу, ни за что не удалось бы этому ученому, пораженному слогом и смелостью нашего пера: он почувствовал бы перед бумагой ту же слюнявую робость, делал бы те же опасливые поправки, которые он присылал нам на полях наших корректур.

Удивительны источники будущего произведения: из воспоминания о грязи можно извлечь нечто возвышенное! Никто не догадывается, что заключительные слова героини взяты из ужаснувшего нас рассказа, намертво застрявшего в наших ушах: это слова жалкой проститутки, которая, возвращаясь домой утром после целой ночи, даром проведенной на улице, кричит матери, не отворяющей ей дверь: «Мама, мама, отвори же! – А потеряв терпение, добавляет: – Вот же говно какое!» Такие находки можно назвать жемчужинами в навозе.