Дневник братьев Гонкур

Седую бороду сменяют панталоны жемчужно-серого цвета и неистовым голосом объявляют, что победу принесет только террор. Оратор требует учреждения третьей власти, революционного трибунала, с тем чтобы на городских площадях немедленно обезглавили бы предателей. Предложение было встречено громкими рукоплесканиями вокруг кафедры.

Третий оратор, отлично владеющий словарем 93-го года, сообщает, что у попов Сен-Сульписа нашлось 10 тысяч бутылок вина, и требует обысков в домах обывателей, где наверное спрятаны большие запасы.

Тут – хочу быть беспристрастным – на трибуну всходит член Коммуны в форме Национальной гвардии и говорит простодушно и прямо. Сначала он объявляет, что презирает «трескучие фразы», которые приносят «дешевую популярность», и что декрет о ломбардах, о расширении которого говорил его предшественник, не должен допускать ссуды свыше 20 франков по той причине, что если берешь взаймы, то надо думать и о том, чем заплатишь. Он прибавляет, что ломбард – собственность частная и им следует пользоваться, только зная, как вернуть то, что из него получаешь. Что Коммуна, наконец, не грабительская власть, и об этом надо помнить, а неосторожностью ораторов, подобных предыдущему, и распространяется в публике мнение, что члены Коммуны хотят раздела и отныне каждый, имеющий четыре су, будет принужден отдать из них два.

Потом, говоря о людях 93-го года, которыми, по его выражению, им постоянно «тычут в нос», оратор заявляет, что эти люди справлялись только с военными действиями и если бы им пришлось решать громадные и трудные задачи настоящего времени, то великаны 93-го года оказались бы, возможно, не ловчее людей года 71-го. И в заключение оратор бросает довольно красивую и мужественную фразу: «Что из того, если мы победим версальцев, но не найдем решения социального вопроса! Если рабочий останется в прежних условиях!»

Вокруг меня говорят, что имя оратора – Жак Дюран[98].

30 ноября. Сегодня меня навестил Путьё (Анатоль из нашей «Манетт Соломон»), интеллигентный бродяга, оригинальный, фантастический тип! Он всё тот же.

Ни одним седым волосом не больше на его голове, и ни одним пятном не меньше на его пальто.

Вот его история. Во время осады он из-за куска хлеба поступил в 99-й батальон; оставался в нем во все время Коммуны и имел счастье быть отосланным в Венсенн, следовательно, не сделал ни одного выстрела. За что же провел он пять месяцев в понтонах? Никто этого не знает, а он менее всех.

Батальон был взят в плен без малейшего сопротивления и загнан в камеры тюрьмы Мазас 29 мая. На второй день заключения входит в камеру бригадир и говорит:

– Напишите ваше имя на этом листе. Пишите, что поступили в Мазас 29 мая.

Путьё пишет. Бригадир глядит ему через плечо и прерывает его словами:

– Вы писали к архиепископу?[99]

– Нет.

– По поводу работы?

– Нет, я нигде не работал, кроме министерства просвещения и изящных искусств.

– Но вы знаете архиепископа по крайней мере с виду?

– Нет, видал его фотографии, но не обратил внимания.

Тем допрос и кончился.

Путьё понятия не имел об убийстве архиепископа и не придавал значения допросу; однако слово «несчастный», произнесенное в соседней камере одним ирландцем, товарищем его по плену, в то время как его допрашивали, несколько заинтриговало его.

Тут дверь распахивается, входит полицейский и с ним еще двое.

– Действительно, – обращается полицейский к одному из вошедших с ним, – тот, кажется, был выше ростом.

Тогда человек проводит по волосам Путье:

– Вы брюнет?

– Брюнет, с проседью.

– Покажите грудь, руки…

И глаза полицейского, казалось, ищут на обнаженных частях тела следы какой-то татуировки. Наконец, он опять смотрит Путье в лицо, долго и пристально вглядывается, а потом говорит:

– Нет, тот был рябой.

Нашли ли у Путье физическое сходство с одним из убийц? Или было сходство в почерке, которым были подписаны компрометирующие бумаги? Или, наконец, сыграло роль сходство его фамилии с фамилией некоего Утье, члена Лионской коммуны?

На третий день вечером его отправили с пятью другими пленниками, привязанным веревкою за руку ирландца, в Оранжерею Версаля. Дорóгой Путье, немного повздорив с ирландцем, громко заговорил; офицер сейчас же велел им выйти из строя и встать к стене. Путье ждал, что их тут же расстреляют, но командир закричал: «Верните этих людей, некогда нам здесь забавляться, расстреляем их на станции!»

На станции про них забыли, и они попали на поезд.

Странный тип был этот ирландец: коммивояжер революции, апостол фенианства[100], агент Интернационала: несчастный, неуклюжий, даже уродливый, но обладающий невероятной флегматичностью, поистине геройской невозмутимостью, он только повторял с комическим английским акцентом: «Курьезно, это просто курьезно» – в самые критические минуты, когда думал, что его сейчас расстреляют.

Приятели очутились в Оранжерее среди многих тысяч других пленных, наполнявших громадный подвал. Там стояла густая белая пыль, поднимавшаяся при каждом шаге – эдакие алебастровые облака, заставлявшие людей кашлять, чуть не выхаркивая все легкие.