Дневник братьев Гонкур

Дни проходили под спудом смутного страха, что того или другого расстреляют не нынче, так завтра. Понемногу этот страх уступал угрозе менее страшной: ссылке. Тут Путье опять стал вполне моим Анатолем. Мозг его, разгоряченный мечтою о путешествиях, радостно встречает известие о ссылке, как самом простом средстве бесплатно прокатиться, осуществить наконец грезы об экзотических странах.

Поэтому, когда через два или три дня их спросили, кто хочет ехать, он сейчас же записался вместе с ирландцем. По наивности он думал, что их тут же повезут в Каледонию. Его вместе с товарищами сунули в вагон для скота, так прекрасно законопаченный, во избежание побегов, что к концу двух суток, пока они доехали до Шербура, хлеб их прокис от брожения; люди задыхались и ложились по очереди, чтобы хоть через скважины пола вдохнуть немного свежего воздуха.

По приезде их отвели на военное судно «Баярд». На палубе стащили с них все, кроме рубашек и башмаков. На другое утро, в половине пятого, им крикнули, чтобы они скатали свои одеяла и разулись, а затем устроили им общее наводнение, после которого пол не просыхал до десяти часов.

– Черт возьми, – заметил я, – плохо же вам приходилось!

– Ничего, – ответил Путье. – Зато ноги у меня теперь никогда не зябнут. Некоторые из нас вылечились от одышки. Мой ирландец харкал кровью – и что же? после дороги ему стало лучше. Умирали от дизентерии, от мочеизнурения[101], от цинги, но никто не умер от чахотки.

– Друг мой, – продолжал он затем, – любопытно, что через три дня у тех, кто при входе был, так сказать, обчищен дочиста, появились шахматные доски, сделанные из платков, с шашками, вырезанными из сукна двух цветов; явились кости из мыла; домино – уж не знаю из чего; микадо из веточек, выдранных из метлы. А когда нам дали мяса, нашлись артисты, которые из костей смастерили ножи! Да, ножи, которые складывались посредством пружины из сплетенной веревки, – настоящий шедевр…

И подумай только: к концу путешествия у всех имелись туфли и колпаки из бечевки, накраденной из веревок, которыми трут палубу. Мы пробыли в трюме три месяца и кроме первой недели, когда нам два раза давали сала, совсем не получали мяса: нас кормили исключительно горохом и бобами, что, к слову сказать, вызывало пренеприятное воспаление нёба.

Зато когда через три месяца мы в первый раз вышли на палубу и подышали настоящим воздухом, мы ползали на четвереньках и задыхались, как на воздушном шаре на высоте 6000 футов над землей.

Составились у нас разные общества. Одно во главе с Ля Волижем, первым балагуром в мире; в другом заправлял Виктóр, замечательный своими затеями. Он придумывал преостроумные игры с собственными импровизациями в стиле итальянской комедии. Ошеломляющая изобретательность была у этого человека! Я также состоял членом весьма приличного общества.

Надо еще тебе сказать, что когда меня привели в Оранжерею, у меня было ровно восемь су. Их у меня отняли, и я остался безо всего. Тогда, о благополучие! Синье прислал мне десять франков почтовыми марками – денег нам держать не позволялось. О! первая плитка шоколаду, купленная на эти деньги! до чего она показалась мне вкусной! Но это еще что! На марки я купил лист бумаги, за который взяли с меня пятнадцать су, плохой карандаш, стоящий один су, – я заплатил за него двадцать два… Я написал первый свой портрет, имевший громадный успех, так что пришлось нарисовать их шестьдесят семь, по два франка, благодаря чему я – смешно сказать! – сделался чем-то вроде банкира для всех!

Самое тяжелое время длилось три месяца. Нас было четыреста тридцать человек, и на нас было столько вшей, что нам приходилось искать их у стариков, а то бы те их совсем заели. Через три месяца нам позволили ходить по палубе, нам давали мяса, даже вина, и хотя вина давали только по одной десятой литра, все пьянели, что выходило довольно глупо в виду митральез[102], которые стояли на носу и на корме и которые, из любезности к нам, чистили и заряжали при нас каждое воскресенье.

Мои портреты произвели фурор. Даже командиру захотелось иметь портрет моей работы. Я рисую его. Рисую и его жену с дагерротипа. Положение мое меняется. Мне отводят каюту на палубе, разрешают работать. Сержанты обращаются со мной вежливо. Наконец, в один прекрасный день, мой добрейший командир, который, мне думается, сам уладил это дело, говорит: «Ну, готово» – и подает мне пропуск.

Поступил я туда 5 июня, вышел 21 октября, в день моего рождения. Я был последним из нашей компании. Мой ирландец отсиживал в это время 22-дневный арест.

Странно! Когда я обедал на свободе первый раз и увидал рядом с тарелкой вилку, мне пришлось сделать над собой небольшое усилие, чтобы вспомнить, зачем она нужна!..

1872

2 марта, суббота. Сегодня обедаем у Флобера – Теофиль Готье, Тургенев и я.