Дневник театрального чиновника (1966—1970)

Вчера, в воскресенье, была у Бориса Владимировича. Как всегда, разговаривали о многом. Борис Владимирович рассказал о встрече с Солженицыным, которая произошла несколько лет назад в Школе — студии МХАТа, когда студенты хотели инсценировать один из рассказов писателя. Борис Владимирович говорил, что более сильного впечатления от внешности человека он просто не помнит, а уж, кажется, на своем веку повидал. Среднего роста, крепкий, розовый оттенок кожи, а ведь у негр рак, удивительные глаза, все время меняющиеся, вся внутренняя собранность, весь ум, вся напряженность отражаются на этом лице. Очень нервный, как натянутая струна. Рассказывал он о своей жизни, лагере, а перед встречей предупредил, чтобы в зале не было посторонних. И когда через какое-то время ему подали записку и он узнал, что в зале какой-то журналист, тут же прекратил беседу, и никто уже не мог его уговорить. А заговорили мы о Солженицыне потому, что речь зашла о Фоменко, о его позиции палачи-жертвы. Сначала Борис Владимирович говорил, что, может, это и есть подход, когда все промежуточное отбрасывается и лицом к лицу встречаются главные противостоящие силы, но потом решили, что назвать того же Солженицына жертвой значило бы оскорбить его. Он не жертва, а борец; жертва тот, кто сломлен морально, а кто борется и не сдается, тот борец. Вот, Солженицын борется, говорят, он опять написал в ЦК о том, что его роман «Раковый корпус» попал за границу помимо него, он не знает, кто его передал, вот там его напечатают, зачем же это надо? Наши люди станут узнавать о романе оттуда, куда лучше напечатать самим. (Что-то вроде этого.) Тема «палачи и жертвы» вызвала воспоминание об Оруэлле и его романе «1984» (тоже ходит в Самиздате), вот где жуткий пессимизм. Оруэлл пессимистичнее Кафки, у которого тоже безысходность, но его герои погибают в борьбе, они до конца морально не сломлены. Говорили о том, что протесты по делу Гинзбурга — Галанскова продолжаются и у нас в стране, и за рубежом. Борис Владимирович сказал, что очень болен Твардовский, он просто в депрессии, даже не пьет, он все душевные силы отдал, чтобы пробить «Раковый корпус» Солженицына, а ничего не вышло. А про себя Борис Владимирович сказал, что ему очень не хочется ходить в жертвах, считаться жертвой, а палачом он не был.

Сегодня утром была на обсуждении спектакля театра Маяковского «Звонок в пустую квартиру» в московском Управлении. Послали одну меня, так как Шумов пошел на обсуждение спектаклей Таджикского театра, гастролировавшего в Кремлевском театре. Все твердили о добре спектакля, хотя персонажи те еще (один хочет запрятать в сумасшедший дом старушку, другая своими доносами, наверное, не один инфаркт устроила и т. д.). Я-то считала, что спектакль должен быть сатирическим, о чем и сказала. А Толмазов говорил: «Меня сатира не интересует, я хочу открывать в людях доброе, сатира предполагает отрицание человека целиком, а я хочу показать: да, это гнусно, отвратительно, но это не значит, что мы отрицаем человека целиком, в других обстоятельствах он может быть другим».

14 февраля

Вчера пришел Спектор. Зашел разговор о списках приглашаемых на премьеры. Спектор стал говорить, что это безобразие, что даже постановочная группа не предусмотрена, и вообще должны быть места на усмотрение дирекции театра: «Ну а если Завадский захотел прийти на премьеру?» Шумов сказал, что об этом надо посоветоваться с Владыкиным, на что Спектор ответил, что ваш Владыкин ничего не решает, да на него и ссылаться просто неприлично.

Сегодня с утра выполняла «оперативное» задание, занималась сравнительным анализом работы МХАТа (как накануне Малого театра). Из выпущенных с 1964 по 1968 год спектаклей сохранилось очень мало, за 1964 год, например, не сохранилось ни одного. За это время во МХАТе режиссурой занималось 16 человек, а кто из них режиссер? И где их работы? А тот, кто по призванию должен работать, ему не дают.

Потом пришла секретарь Тарасова и сказала, что звонил народный артист СССР Б. Смирнов, он хочет, как член жюри, пойти на «Гроссмейстерский балл». Я позвонила в театр, потом Смирнову. Разговорились. Он стал клеймить Эфроса и «Три сестры», хотя сам спектакль не видел. Сказал, что согласен со статьей в «Советской культуре» (а статья безобразная по своему тону, развязная и оскорбительная). Я: «Но тон статьи неприличный». Он: «Ну и что, почему неприличный, таким надо давать по рукам. Вообще-то Эфрос талантливый, но после того как я увидел „Снимается кино“, работы его смотреть больше не пойду, это безобразие, а „Три сестры“ и просто диверсия». Сдерживалась как могла и пыталась отстаивать свое мнение. Он говорит, что все возмущены, а я пытаюсь сослаться на Немировича — Данченко, который утверждал, что если одним нравится, а другим нет, то это и есть настоящее.