Дневник театрального чиновника (1966—1970)

С утра читала пьесу «Волемир», которую хочет ставить «Современник». Что-то вроде «Антигоны» в мужском варианте, только не столь категоричный, а более усложненный, рефлексирующий характер, необыкновенно чистый и порядочный. С одними такими людьми мир представить было бы невозможно, но и без них тоже нельзя. Очень много других интересных характеров, положений, жизненных ситуаций. В общем, когда читаешь такие пьесы, то какое-то радостное чувство, что многих, очень многих людей волнуют одни и те же проблемы, и рано или поздно, но они хлынут на сцену, это лишь вопрос времени.

Придя домой, звонила Борису Владимировичу, рассказала о визите Эфроса в Министерство, о котором знала теперь подробнее. Как рассказал Шумов со слов Голдобина (с ним он поделился), там был разыгран целый спектакль. Эфрос говорил, что к нему относятся предвзято и ругают незаслуженно, что вот если бы он поставил «Метель», что бы с ним сделали, что он хочет одного — спокойно работать. Потом, как бы случайно, пришла Фурцева: «Вы ко мне записались на завтра, так вот, если не возражаете, поговорим сегодня». И Эфрос стал говорить, что если ему бывает очень плохо, то он вспоминает, что его любит Екатерина Алексеевна, и ему становится легче, что она всегда ему помогала, еще когда он снял фильм «Шумный день» и его ругали, она сказала, что это ничего, и его оставили в покое и т. д. и т. п. Вообще, по словам Голдобина, вел себя Эфрос великолепно, и спектакль был разыгран всеми участниками с блеском. Были такие моменты: Эфрос задумался и сказал, что вот он репетирует Арбузова «Счастливые дни несчастливого человека» в реалистической манере и даже боится, что его обвинят… «В чем?» — заинтересовалась Фурцева. «В традиционализме», — отвечает Эфрос, и все вздыхают с облегчением: «Ну что Вы!» Доходит очередь и до Фурцевой — в ответ на «любовные признания» она «ласкает художника», и он уходит «окрыленный». А по уходе Эфроса Фурцева распекает Владыкина, что его работники, в частности инспектор, должны бывать на репетициях и пресекать, так сказать, на корню (то есть докладывать начальству), если что покажется не так.

Вот это я рассказала Борису Владимировичу и спросила, правильно ли Эфрос поступил. Борис Владимирович ответил, что считает, что правильно, какие-то официальные связи надо поддерживать, и то, что они вынуждены были сказать, ну хотя бы о том, что в идейном, политическом отношении к «Колобашкину» претензий нет, а лишь по художественной линии и перегрузке могут быть споры, это их к чему-то обяжет.

23 февраля

Прямо с утра поехала визировать письмо о театре МГУ к начальнику Отдела труда и зарплаты Новикову на улицу Куйбышева. Потом прошла к Брыкину (начальник Отдела соцстран Управления внешних сношений), который только что вернулся из Польши и рассказал, что там очень сложная обстановка. Сняли спектакль «Дзяды», как антирусский, а молодежь устроила бунт, демонстрацию. На последнем представлении чуть не разнесли театр, были плакаты, лозунги, что вот опять администрируют. Вообще для них Мицкевич — святыня, а «Дзяды» — еще и символ борьбы за свободу, как и весь Мицкевич. Чтобы показать, что снят не Мицкевич, а лишь данная «тенденциозная» композиция, стали показывать «Дзяды» по телевидению, читать со всякими вступительными похвальными словами и с присловьем, что все можно трактовать по-разному. Гомулка вроде сказал, что снимет Мотыку (министр культуры), как это недосмотрели и до чего довели. Чиновники всех рангов трясутся, неизвестно, чем это кончится. А тут в момент снятия «Дзядов» в Польше — статья Салынского в «Правде», где он говорит об этом спектакле хорошие слова. О Мрожеке поляки «не мычат не телятся» — ваше, мол, дело. Брыкин вспомнил, как «неэтично» вел себя Ефремов, 30 минут «приставая» к Мотыке, когда он был у нас, уговаривая его сказать Фурцевой, чтобы польский режиссер Яроцкий поставил «Танго» Мрожека в «Современнике».

Потом пошла взять у Владыкина пьесу «Соловьиная ночь», которую не разрешают ставить вторым экраном Театру Маяковского, т. к. у автора договор с МХАТом.