Дневник театрального чиновника (1966—1970)

Завадский:

«Я хочу высказать несколько мыслей, которые меня волнуют. Я не могу выступать научно, я могу только поделиться своими мыслями, тревогами и надеждами. Неправомерно и неправомочно противопоставлять Мейерхольда и Станиславского, это мы поняли уже давно, еще тогда. Мейерхольд был борцом, имел убеждения, средствами искусства он хотел воздействовать на жизнь, как и Станиславский, и Вахтангов. Мейерхольд жил под знаком того, что он коммунист, так как он это понимал. Я с ним встречался мало, только во время подготовки Первой режиссерской конференции[21]. Она здесь проходила. Мы его встретили тогда овациями. Уже было трудно, и он печально, грустно говорил, что надо говорить правду, что серое искусство, которое тогда затягивало горизонт, не является настоящим искусством. Лирика и сатира в единении закономерны для всего русского искусства. Еще Гоголь писал: „Огнем негодования лирического зажала их насмешка“. Мейерхольд заглядывал чересчур вперед, вот поэтому он нам близок. Мейерхольду нельзя подражать, надо лишь взять от него кусочек огня, чтобы продолжать его борьбу со всем косным. Мейерхольд включал в себе все возрасты и все эпохи. Судьба Мейерхольда, Пастернака не должна повториться. Надо начать открытые дискуссии, а не заниматься закулисными пересудами. Я вступил в партию не для того, чтобы говорить тем, кого я не уважаю, „чего изволите“. Когда сегодня происходит эта печальная история с Эфросом, так не может продолжаться. Если он печальный, это не повод, чтобы считать его антисоветским. Если ему печально жить, если еще не все хорошо — ведь это так. Еще у Шекспира в „Короле Лире“ одна Корделия, которая не клялась, верна отцу осталась. Я думаю о своих учениках обо всем советском искусстве. От Мейерхольда должно взять ощущение, что каждый ответствен за свои поступки, мы все ответственны».

(Бурные аплодисменты. Все встали.)

Б. Захава:

«Я позволю себе продолжить тему „Станиславский и Мейерхольд“, недаром Вахтангов искал возможность их объединить, один спектакль чтобы поставил Станиславский, другой — Мейерхольд». (Читает рассказ об этой попытке.)

В. Плучек: