Дневники, 1915–1919

Как ни крути, сегодня я жена редактора. Леонард получил письмо от Бонвика с сообщением, что первый номер издания выйдет в январе. Он спрашивает, какое помещение потребуется Л. для офиса. Думаю, это большой успех — преодолеть препятствия всяких Макдональдов, профсоюзов, Раунтри, Бонвиков и остальных[885]. Сама идея тоже очень увлекательная и вдохновляющая. Мне нравится представлять офисы, кипы бумаг и блокнотов, мальчиков-посыльных и себя, поднимающуюся по лестнице к Л., чтобы вместе пить чай и наслаждаться видом Стрэнда из окон. Возможно, в углу будет стоять раскладушка для отдыха. Представляю мисс Маттай в ее маленькой кабинке и длинные гранки, именитых иностранных гостей, телеграммы из далеких столиц, обстановку важности и успеха, который только растет, — да, очень приятная перспектива, пусть даже приукрашенная, но для меня весьма ощутимая. В то же время мы получили письмо от Хопера с предложением сдавать нам Эшем на условиях годовой аренды — на случай, если ему вдруг понадобится этот дом, но сейчас на него планов нет. Мы снова чувствуем себя в относительной безопасности. Кэ пишет, что выходит замуж завтра в 11 часов. Я не могу не заметить в ее письме своего рода протест против достоинств Уилла [Арнольд-Форстера] и любви к нему. И все же, признаюсь, я чувствую, что Кэ стала более цельной и страстной натурой, чем когда она была одинока. Наверное, у меня вошло в привычку считать, будто Кэ останется истинной одиночкой до конца своих дней; я слишком люблю счастье, чтобы быть чересчур требовательной к мужу.

Что произошло на этой неделе вслед за грандиозным успехом в Брайтоне? Для начала погода была настолько невероятно щедра, подарив нам после пелены утреннего тумана такое обилие солнца и плотных алебастровых облаков на голубом небе, что даже люди вроде Мелиэн Стоуэлл[886], вероятно, чувствовали себя веселыми, раскованными и не обремененными высокой моралью. Или они постоянно волнуются, всем ли хватило солнечного света? Помню, как я лежала в лощине и ждала, когда Л. придет за грибами, увидела рыжего зайца, скачущего вверх по склону, и вдруг подумала: «Вот она, земная жизнь». Мне казалось, я вижу, насколько все это земное, а сама я — эволюционировавший заяц, которого заметили с Луны[887]. В такие моменты жизнь хороша, но сейчас я уже не могу восстановить то ощущение земной жизни, увиденной с Луны.

Вчера к нам с ночевкой приехал бедняга Банни и привез 8 банок меда в сотах, которые он продает по 2,5 шиллинга. Как же нас обобрали в Брайтоне! 3 шиллинга за смесь молока с сахарином. Бедный старый Банни! Он будто присыпан землей и сам жесткий словно грунт — практически видишь, как из его головы прорастают щавель и крапива, а мысли скрипят от ржавчины. Он подбирает лишь самые простые слова. Полагаю, по словарному запасу он превзошел миссис Эттфилд и сравнялся с Фредом[888]. Однако нам удалось смягчить его лаской и заботой, и, должна признаться, за 20 часов мы добились внушительного прогресса. Хотели расспросить его о грибах, в которых он большой авторитет, не говоря уже о том, что ему принадлежит открытие одного из самых мелких видов. Затем он мог бы рассказать нам о Союзе сельскохозяйственных рабочих, который полулегально организован даже среди наших Фредов и Уиллов. Банни свойственна гуманность, причем не только на словах и в теории, хотя он наверняка продолжит упорно ломать себе голову разными лейбористскими идеями. Он общается с немецкими пленными, социал-демократами, которые воюют лишь потому, что за отказ их бы расстреляли, — они считают войну играми аристократии. Банни надеется на демократическое будущее. Я пожертвовала половиной своего утра и сидела с ним, подшивая носовые платки. В качестве примера его абсурдной нелепости, которая не может не умилять, расскажу описанную им сцену с Хоуп Миррлиз в Париже. Он, один из самых фанатичных наших друзей, был в ярости, когда узнал, что сожгли роман Лоуренса[889]. Хоуп остановилась в том же отеле. Он набросился на нее с криками о беззаконии сжигания книг. До этого они никогда не встречались. Хоуп была настолько в его вкусе, что Банни воскликнул: «Вы душка!», — чем обидел ее, хотя, по его словам, он находился в дальнем конце комнаты и использовал слово «душка» в другом смысле. Полагаю, богатым словарным запасом он никогда не отличался. Как бы то ни было, Хоуп намекнула, что ему не помешало бы отслужить в армии, а Банни не понимал, почему плохо или странно называть молодую женщину «душкой».

«Вирджиния, — сказал он мне шепотом, — хочу попросить у вас фотографию… Аликс». Он имел в виду один конкретный снимок, который я была вынуждена отдать, чтобы он, полагаю, мог часами в своей сентиментальной простодушной манере вздыхать над ним, пока вспахивает поля мистера Хекса[890] самоходным плугом. Однако меня заинтересовал его рассказ о попытке спасения индийца Саваркара[891]. Банни выглядел как мужественный и серьезный романтический герой романа Мередита.