Дневники, 1915–1919

Мне пришлось проверить календарь, прежде чем написать «суббота»; полагаю, еще более странно — не знать, что завтра воскресенье. Думаю, не будь я так ленива, то рассказала бы о деревенской жизни, но и тогда ничего хорошего бы не вышло. Я просто не могу передать словами вид всех этих старых красивых и повидавших виды ковров, расстеленных внизу холма, траву цвета мутного изумруда, ее полупрозрачность, когда солнце прячется за тучи и выглядывает обратно, а зелень становится то сочной и яркой, то полностью матовой. Однако признаюсь, что я в равной степени уже почти неделю уклоняюсь и от описания гостей. Они пробудут у нас еще неделю, поэтому мне необязательно говорить о них прямо сейчас. Бридж уничтожил уединенность наших комнат. В данный момент, 5:40 вечера, Л. играет, но поклялся остановиться в шесть, что звучит весьма сомнительно. Я немного стесняюсь писать гадости о своих гостях, да и не думаю о них уж прямо-таки плохо. Мне скорее хочется исподтишка упомянуть о какой-то грубости, материальности и бесчувственности Карин. В ней нет ничего интересного, хотя презренного или подлого тоже. Однако она способная американка, которая получит все, что захочет, если попросит, и не меньше[875]. У меня есть теория, согласно которой, если одно чувство отказывает, то другое выполняет двойную работу; ест она очень много. У Карин нет скрытых недостатков. А имей она их, стала бы интересней? Карин не глупа, не скучна, не тривиальна, напротив, она яркая, способная и активная; она побуждает Адриана читать книги по экономике и даже учиться стенографии, которая, по ее мнению, полезна в литературном деле. Она хочет, чтобы он сделал карьеру. Во всяком случае, Карин собирается просить и об этом, ведь Адриан, разумеется, никогда не хлопочет за себя. И все же (признаюсь, я имею в виду «пока еще») он счастлив и даже создает ощущение, что процветает, поскольку обеспечивает ей возможность демонстрировать хорошие манеры, приятную внешность и недурной вкус. Я чувствую себя ужасно высокомерной, на такой утонченной, что почти стыжусь перед Леонардом, а еще настолько полной прекрасных чувств, тонкого восприятия, интеллектуального вкуса и прочего, что почти краснею от стыда, сидя здесь в одиночестве, записывая все это или читая Мильтона[876]. Карин говорит мне, что я со своими вкусами нашла бы много общего с Хоуп Миррлиз[877]. Действительно, с моими-то вкусами! Эта история подчеркивает разницу между нами; на вид мы все хорошие друзья, разговорчивые и приятные, и не полагаемся на одни только сплетни, дабы скоротать ужин. Мы говорим о Лейбористской партии, политике, анархии и правительстве. Она понимает аргументы, отважно разбирает статьи… Она по-своему милое честное создание, не слишком уверенное в себе, когда дело доходит до вкуса, и, зная это, она все равно, увы, украсила вышивкой пару туфель, которую Адриан смиренно носит. Мне придется оставить на следующий раз то, что я хотела сказать о Мильтоне, немецких военнопленных, жизни и прочем.

27 августа, вторник.

Признаюсь, я совсем забыла, что хотела сказать о немецких пленных, Мильтоне и жизни. Думаю… Сейчас (пятница, 30 августа) я лишь помню, что осознать наличие жизни в другом человеческом существе так же трудно, как прочесть пьесу Шекспира, если книга закрыта. Это пришло мне в голову, когда я увидела Адриана за разговором с высоким заключенным. По всем правилам они должны хотеть убить друг друга. Причина, по которой легко убить другого, вероятно, заключается в следующем: человек ленится подумать и представить, что значит для него чужая жизнь; воображение инертно, а его безграничные возможности скованы или истощены. Однако дальше я забыла, о чем речь. Заключенному, который выглядел исхудалым и отчаявшимся, похоже, нравилось разговаривать; я встретила его позже, и мы улыбнулись, а караульного рядом не было.