Дневники, 1915–1919

Не знаю, являются ли важным доводом наши возгласы непосредственно после расставания с гостями, но по этому случаю мы оба воскликнули: «Боже милостивый, какой эгоист!». Мы говорили с Гертлером о Гертлере около тридцати часов — все равно что смотреть в микроскоп. Одну бактерию видишь удивительно четко, а весь окружающий мир расплывается. Однако он сильный молодой человек, ограниченный, но все же способный и сносный, насколько это возможно в его случае, твердый, как мяч для крикета, такой же круглый и плотно набитый. Мы обсуждали… Впрочем, все так или иначе сводилось к Гертлеру… «У меня очень особенный характер… Я не похож ни на одного другого художника… На моей картине не было бы этих пустот… Я не вижу этого, поскольку у меня есть чутье, которого нет у других… Я тут же узрел то, о чем она и не мечтает…» И так далее. Соскользнуть на другую тему или отвлечься не выйдет, ибо он крайне ревностно следит за отношением к своей точке зрения и каким-то образом постоянно возвращает вас обратно. У него ненасытное тщеславие. Я подозреваю, что на самом деле его сильно заботит мнение таких людей, как мы, и он бы очень хотел, чтобы Дункан, Ванесса и Роджер думали о нем хорошо. До сих пор его успехи ничего не значили. Это честно, но, как я уже сказала, в нем есть сила и ум, и Гертлер, очевидно, продолжит писать хорошие интересные картины, но в его мозгу должно что-то перещелкнуть, прежде чем он сможет стать настоящим художником.

В Эшемском дневнике Вирджинии записано, что Марк Гертлер уехал 23 сентября после обеда. Больше посетителей не было, и Леонард дважды ездил на день в Лондон. В отсутствие слуг домашние дела и быт занимали все внимание Вирджинии и практически не оставляли времени для записей в ее основном дневнике. Уголь заканчивался и взять его было негде; похолодало, поэтому каждый день приходилось колоть дрова для растопки камина. 27 сентября Вирджиния пишет: «Новости о том, что Болгария заключает мир». 28 сентября они с мужем заболели; Вирджиния назвала это отравлением испорченным мясом; почти весь следующий день она провела в постели с головной болью. 1 октября к Вулфам на чай пришли Стерджены: Флора, сестра Леонарда, и ее свекры, жившие в Эшкомб-хаусе, недалеко от Льюиса.

2 октября, среда.

Ну не могу я писать Маргарет Дэвис. Я потратила на нее первый прилив идей после чая… Пагубно не писать, что хочется и когда хочется. Не препятствуйте естественным порывам! Мне и здесь много чего хотелось сказать. Во-первых, погода сильно изменилась, и мы уже на пороге зимы. Часы перевели назад в воскресенье вечером; я перешла на теплую одежду; солнце греет вдвое меньше, и ночью мороз; мы начали топить камин перед чаем, обедать при свете ламп и стучать зубами от холода в своих постелях. Во-вторых, импульс, который должен был оформить, объединить и упорядочить мысли в голове, полной идей, в самый неподходящий момент погиб на страницах письма Маргарет[907].

7 октября, понедельник.

Я бесконечно сожалею о своем великодушном порыве написать Маргарет письмо о Веббах; в тот вечер мой разум был полон идей. Эшем заслужил более пышного прощания, чем я могу ему дать из-за своей печали по поводу стремительного возвращения домой и обеспокоенности проблемой слуг, с которой придется иметь дело уже завтра. Я все никак не хочу покидать эту теплую и красивую комнату. Купила еще одну стеклянную банку за 2 шиллинга. Они стоят на видном месте. Отчасти из-за них, а отчасти из-за невнятности газет Хармсворта[908] я не пишу о предложении мира со стороны немцев[909]. Конечно, от этой новости наши сердца чуть не выпрыгнули из груди сегодня утром в Эшеме, но, поскольку «Times» упорно принижает ее значение, особого восторга не осталось.