Дневники, 1915–1919

Мы ехали через Ист-Гринстед, дабы избежать толпы, поэтому поездка выдалась долгой, со множеством остановок в скучнейших местах Сассекса, например в Вест-Хотли[910]. Мы обедали в «Valcheras[911]» и увидели там самое дно людской натуры — плоть, едва напоминающую человеческую форму. Не знаю, деградирует ли акт приема пищи или же деградируют люди, обедающие в ресторанах, но после этого трудно взглянуть в лицо собственной человечности.

12 октября, суббота.

Первая неделя в Лондоне после деревни всегда одна из самых насыщенных — такие дни часто пролетают без записей. У меня своеобразный юбилей: дневнику исполнился год, и, оглядываясь назад, я вижу, как повторяются одни и те же события. Например, на этой неделе мы покупали пальто для Л., а в прошлом году — сапоги. Снова встал вопрос, идти ли вечеринку, и опять случился, мягко говоря, «спор» на эту тему. Несса вновь приехала в Лондон, и я обедала с ней и Клайвом, только теперь был еще и Дункан, а сидели мы на Гордон-сквер. Но вот у собрания[912] лорда Грея нет аналогов в прошлом году, и тогда я не могла написать, как пишу теперь, что завтра утром газеты, возможно, сообщат о перемирии. Вероятно, боевые действия прекратятся уже через несколько дней. Для всех своих дел мы черпали силы в этой удивительной надежде — расширенной версии того чувства, которое накрывало меня в детстве по мере приближения Рождества. Газеты Нортклиффа всевозможными способами настаивают на необходимости и очаровании войны. Они превозносят наши победы так, что слюни могут потечь от жажды большего; они кричат от радости, когда немцы топят ирландскую почту[913], но также проявляют и некоторое опасение по поводу принятия условий Вильсона. Л. только что привез из Стейнса газету, в которой с явным унынием сообщается, будто ходят слухи о согласии Германии вывести свои войска. Разумеется, добавляют они, ей не позволят выдвигать какие-либо условия. Тем временем Филипп [Вулф] находится в гуще событий, а сын Мориса Дэвиса[914] убит.

Собрание Грея впечатляет, как и все подобные мероприятия. Это, конечно, мало о чем говорит, но означает, что меня поразил сам Грей — солидный откровенный английский сквайр, удивительно напоминающий дядю Герберта[915] внешне, с той же честью и проницательностью, которые в какой-то степени ощущаются в людях вроде Уоллера [Джека Хиллза]. Ничего нового о Лиге Наций сказано не было — все это мы уже прочли и приняли, но он говорил простым языком, и тот факт, что «великий государственный деятель» без всякой спеси демонстрирует здравый смысл и человеческие чувства, вызывает во мне странное чувство удивления и смирения, как будто людская натура все же чего-то стоит. Однако мое милосердие не распространяется на сидевшего перед нами лорда Харкорта[916] или миссис Асквит со своей дочерью Элизабет. В них не было ни грамма почтенности и даже эффектности, но видно, что миссис А. преуспела в жизни благодаря своей неиссякаемой энергии и жизненной силе; она напряжена как тетива лука, тощая и жилистая, будто гончая, вибрирует как скрипка, но нет в ней ни следа (я сужу по профилю) чего-то более глубокого или интересного. А что касается бледной бедняжки Элизабет, то она, казалось, вышла прямо из-за прилавка шляпного отдела универмага «Marshall & Snelgrove». Там была огромная аудитория, и, когда мы расходились, люди разносили слух, что кайзер отрекся от престола.