Я поужинала на Гордон-сквер, затем отправилась с Нессой в Колизей, где нам пришлось высидеть бесконечное количество времени, слушая Клариссу Мэйн[917]
, а потом мы смотрели балет «Ша…[918]» — не могу выучить ни написание, ни произношение этого слова, — в процессе чего я вспомнила, что постановка театра Ковент-Гарден лучше. С благородной щедростью и манерами восточного принца Мейнард нанял Ванессе карету — бесконечно маленькую, медленную, старинную повозку, запряженную весьма ухоженным конем[919]. Роджер, Дункан, Мейнард, Несса и я забрались внутрь и медленно покатили через весь Лондон в Челси. Каким-то образом мы проехали мимо Оттолин, ярко накрашенной и броско одетой, словно проститутка; она стояла среди омнибусов под фонарем, а позже появилась в гостиной Ситуэллов[920]. С братьями Ситуэлл я познакомилась накануне [на Гордон-сквер 46], и они сразу пригласили меня на свою вечеринку. Тем же утром в «Times» вышла моя рецензия на стихи Эдит Ситуэлл. Странно, как целые группы людей внезапно врываются в чью-то жизнь. Эта компания, к которой принадлежат Гертлер и Мэри Хатчинсон, была еще год назад мне неизвестна. Я наблюдала за ними со значительным, почти тревожным спокойствием. О чем можно волноваться или скандалить на таких вечеринках, спрашивала я себя, когда обнаружила, что чересчур по-матерински разговариваю с Гертлером, впервые надевшим вечерний костюм, купленный у подвыпившего мистера Далласа. Мы стояли и сравнивали свои ощущения. Эдит Ситуэлл — очень высокая молодая женщина с вечно испуганным выражением лица и, что любопытно, в огромном головном уборе из зеленого шелка, скрывающем ее волосы так, что непонятно, есть ли они вообще. Кажется, со всеми остальными я была знакома: с Ниной Хэмнетт, Мэри Хатчинсон, Джеком Хиллзом, Оттолин, Шеппардом, Нортоном и т. д. Поймала себя на том, что беседую с Шеппардом[921] о Софокле. Никогда прежде я не видела его хоть сколько-нибудь серьезным.Я и не думала, что мне так скоро придется описывать встречу с министром кабинета, хотя, надо признать, мы в принципе дрейфуем, пускай и сами того не желая, в круг людей, где можно встретить известных чиновников. В основном это связано с «International Review», но визит Герберта Фишера был обусловлен старой семейной привязанностью. В воскресенье я пила чай одна, читая отвратительную дешевую газету (Германия согласилась вывести войска поздно вечером в субботу), Л. уехал в Саттон[923]
на обсуждение наших колоний, а слуги ушли, когда вдруг раздался звонок в дверь, и я увидела несколько силуэтов за стеклом. Открыв дверь, я сначала опешила и не сразу собралась с мыслями; там стояли Олив, М. Хезелтайн и Герберт Фишер[924]. Хезелтайны удалились, а Герберт остался и вошел, как они заранее договорились. Нервничала я, или была польщена, или чувствовала что-то еще, кроме интереса и желания выведать у него новости? Не думаю, что я испытывала хоть малейшее волнение. Герберт потерял свой худощавый интеллигентный вид: его впалые щеки налились, а голубые глаза, как это обычно случается с возрастом, приобрели бледно-морозный оттенок; все его манеры были очень спокойными и простыми, а когда он молчал, то скорее казался печальным и подавленным. Возможно, это следствие большого количества смертей в их семье[925], но я не могу отделаться от мысли, что лондонская жизнь лишила его желания постоянно рассказывать студентам умные вещи. Как бы то ни было, мы общались легко и свободно.