Дневники, 1915–1919

Так мы и общались — совсем не как в романах миссис Хамфри Уорд. Я пыталась думать экстраординарно, но это оказалось трудно — я имею в виду, общаться с тем, кто бывал в самом центре, в маленькой комнате на Даунинг-стрит[932], куда, как он сказал, радиосообщения мчатся со всего света со скоростью миллион миль в минуту, где вам постоянно приходится принимать решения огромной сложности и важности, а судьба армий так или иначе зависит от нескольких пожилых джентльменов. Герберт считает, что в кабинете министров сидят два-три гения (Ллойд Джордж, Бальфур[933] и, вероятно, Уинстон Черчилль[934] — они якобы все видят иначе) и куча посредственных личностей. Полагаю, основные качества Герберта — это уравновешенность, дальновидность и культура. Значимость, похоже, сглаживает внешнюю эксцентричность, придает людям видимость простоты; они очень вежливы, но почему-то более не спонтанны, словно старые семейные дворецкие. Однако это стало гораздо заметнее, когда пришел Л. Наедине со мной Герберт был очень дружелюбен, спокоен и не выставлял напоказ чувство собственной важности.

18 октября, пятница.

Конечно, совершенно очевидно, что по какой-то причине, возможно, не к моей чести будет сказано, Герберт Фишер, я считаю, заслуживает гораздо больше слов, чем Кэ Кокс или Саксон, которые обедали здесь с тех пор. По моей теории разум человека почему-то всегда стремится к тому, что считает сутью вещей: иногда ее называют реальностью, иногда истиной или жизнью, — не знаю, как бы назвала ее я, но отчетливо представляю себе это собственностью, которая скорее в руках Г. Ф., чем у других людей. Сейчас он заставляет всю деятельность остального мира выглядеть ответвлениями, исходящими от него. Но это грубое утверждение…

Как бы то ни было, старушка Кэ не в центре паутины. Она пришла одна, так как Уилл повредил колено, и, поскольку он не явился во плоти, о духе его мы тоже ничего не знаем. Кэ казалась прежней, разве что немного дерзкой в разговорах про Уилла, но, я думаю, чувствует она себя счастливей, чем раньше. Бедное маленькое, нежное, слабое создание было названо диким и странным, а в доказательство привели его отказ от наследства и поездки в Баллиол. Сама же я не доверяю молодым людям, которые постоянно возвращаются на холмы Уилтшира[935], рисуют только небо и больше всего на свете мечтают летать. Впрочем, я сужу лишь по своему давнему впечатлению об Уилле времен жизни на Фитцрой-сквер. Саксон, полагаю, нашел полное утешение в миссис Стэгг[936] и новом комплекте золотых зубов. Мы никогда не видели его столь жизнерадостным, бойким и общительным. Он уже говорит о своей следующей поездке в Байройт. Он не вязал ползунки для ребенка Барбары и только при упоминании Ника проявил легкую неприязнь. Я пишу второпях, не рассказывая толком ни о музее Альберта[937], ни о нашем подвешенном состоянии из-за того, что одна газета назвала «пропастью мира», поскольку мне надо немного почитать о Вольтере[938], прежде чем отправиться в Квинс-холл на Променадный концерт[939]. По правде говоря, ничего более определенного о заключении мира пока не известно. Во вторник вышла вторая нота Вильсона, в которой он использовал слово «сомнение»; немцы до сих пор не ответили[940]. Однако они продолжают отступать, и прошлая ночь, прекрасная, безоблачная, тихая и лунная, была, на мой взгляд, первой за долгое время, когда мы легли спать в полной уверенности, что никогда в жизни нам больше не придется бояться лунного света.

23 октября, среда.