Дневники, 1915–1919

Я открываю эту тетрадь сегодня только с одной целью — отметить, что мисс Элеонора Ормерод[1126], истребительница насекомых, сулит Марри хорошие перспективы, если он благосклонно отнесется к моей первой статье («Эксцентрики»); мне самой она очень нравится. Итак, заметка оставлена, а Л. еще не вернулся из Стейнса, и я могу добавить, что пишу при ясном пронырливом свете солнца, хотя сейчас без пяти минут половина шестого. Вчера вечером мы перевели часы, поэтому зимний мрак закончился, о чем я отчасти жалею, поскольку темный вечер у камина по-своему очарователен. Более того, если выглянуть из окна, можно увидеть в саду снег. Вчера утром, когда я распахнула шторы, блики белого на деревьях и крыше ослепляли, а над головой возвышалось яркое-голубое небо, нежное, будто июньское, но это обманчивое ощущение, так как снаружи дул сильнейший восточный ветер и подобного холода не было даже зимой. Ветер, бьющий в лицо и пронизывающий ноги, гораздо более лютый и изнуряющий, чем сохраняющийся сильный мороз. Все цветы миндаля исчезли, словно Золушка в полночь.

В пятницу я пила чай на Гордон-сквер, предварительно посетив компанию «Spicer[1127]» — производителя бумаги на Верхней Темзе-стрит[1128]. Клайв был немного ворчливый, лысеющий и теперь демонстрирующий лоб скорее в стиле Холла Кейна[1129]. Как странно, по словам Нессы, все мы чувствовали себя, опять собравшись в этой гостиной, будто снова 1907 год, но с полной перестановкой наших ролей. Возможно, мы стали гораздо более счастливыми или, во всяком случае, защищенными и потому терпимыми друг к другу. Затем был ужин в Клубе с Шоувами и Марджори, за которых мы, конечно, заплатили, так как все они пришли без денег[1130]. У Джеральда оторвались пуговицы и пальто осталось нараспашку; мы прогулялись по сдержанному и наполовину освещенному Мэйфэйру на собрание в Клубе, где мое внимание привлекла большая картина «Похищение сабинянок[1131]», подаренная, полагаю, Эдвардом Оуэнсмитом [неизвестный] в память о его преданной жене Элизабет — христианской матери, вернувшейся домой в феврале 1907 года. Я не могла удержаться от мыслей о всякой всячине и обнаружила, что Марджори внимательно меня слушала, но нет времени писать о произошедшем, кроме очередного (пятого) переизбрания Л.

2 апреля, среда.

Вчера я отвезла «День и ночь» Джеральду и провела с ним небольшое полубытовое-полупрофессиональное интервью в его кабинете. Мне не нравятся взгляды мужчин Клуба на литературу. Во всяком случае, они вызывают неистовое желание хвастаться, и я хвасталась Нессой, Клайвом, Леонардом и тем, сколько денег они зарабатывают. Потом мы развернули рукопись, и Джеральду понравилось название, но он вспомнил, что у мисс Мод Эннсли[1132] есть роман «Ночи и дни», а это чревато проблемами с другим издательством. Однако он был уверен в своем желании опубликовать мою книгу, и встреча вышла задушевной; я заметила, что Джеральд совсем поседел, а волосы стали реже, из-за чего голова похожа на скудно засеянное поле. Пила чай на Гордон-сквер с Шеппардом, Нортоном, Нессой и Дунканом, а позже и с Клайвом. Влияние компании на мою тревогу уже не так велико, как раньше. И все же я чувствую, что в присутствии столь ярких умов время проходит быстро и продуктивно. А потом у них новые чашки и блюдца, картины на стенах и чехлы на стульях. Позже я уединилась с Нессой в другой комнате, что довольно трудно из-за правил экономии угля. Много бытовых разговоров; Лил[1133] предлагает себя, но это, как мы знаем, неплодотворно. Ужин в «Isola Bella», разговор с Клайвом и Дунканом. Клайв настаивает на том, что я не нравлюсь Элиоту[1134], и пытается убедить нас, будто Несса, Роджер, он сам, Литтон и я — самые ненавистные люди во всем Лондоне, поверхностные и высокомерные, — таков, полагаю, вердикт нам. Признаюсь, я ненавижу, когда меня не любят, и один из недостатков Блумсбери в том, что он усиливает мою восприимчивость к оттенкам слов, которые Клайв всегда особенно подчеркивает, и я, конечно, насупилась, подозревая, что Марри не понравилась моя статья и он сообщил об этом Клайву. Вернувшись домой, я застала Л. в постели — реабилитирующее уверенность зрелище. Он ужинал с Бобом Тревельяном, выступал на собрании Саут-Плейса[1135] и занимался другими делами, о которых отчитываться не буду. Я имею в виду, что он ездил в офис, в Лигу Наций и к лейбористам, поэтому вчера у нас было о чем поговорить. Форстер вернулся и, по словам доброй голландки Бесси, стал «более серьезным»[1136].

10 апреля, четверг.