Дневники, 1915–1919

Полагаю, нужно что-то сказать о дне заключения мира, хотя не знаю, стоит ли взять для этого новое перо. Я сижу высунувшись из окна, и капли дождя, непрерывно барабанящие по листьям, практически поливают мою голову. Примерно через десять минут в Ричмонде начнется шествие[1250]. Боюсь, мало кто будет аплодировать членам городского совета, разодетым так, чтобы произвести впечатление во время марша по улицам. Ощущение, будто на стулья надели голландские чехлы и все уехали за город, оставив меня одну. Я покинута, разочарована и покрыта пылью. Конечно, процессию мы не видели, но заметили мусор на окраине. Дождь прекратился лишь полчаса назад. Зато у слуг было триумфальное утро. Они стояли на Воксхолльском мосту[1251] и все видели. Генералы, солдаты, танки, медсестры и оркестры шли часа два. Говорят, это было самое великолепное зрелище в их жизни. Наряду с налетами дирижаблей оно сыграет важную роль в истории семьи Боксолл. Не знаю — мне кажется, что это фестиваль слуг, призванный умиротворить и успокоить «народ», а дождь все испортил, и теперь, вероятно, придется придумать какое-то дополнительное развлечение. Думаю, именно здесь кроется причина моего разочарования. Есть в этих мирных торжествах какой-то расчет, политика и неискренность. Кроме того, нет в них никакой красоты и очень мало спонтанности. Еще и всюду флаги; слуги вручили нам несколько штук, купленных, полагаю, из снобизма, чтобы удивить нас. Вчера в Лондоне обычные неприятные скучные группы людей, сонных и вялых, ползали, как скопище промокших пчел, по Трафальгарской площади и близлежащим тротуарам. Единственное приятное моему глазу зрелище было создано скорее дуновением ветра, нежели мастерством декораторов; несколько длинных языкообразных вымпелов, закрепленных на верхушке колонны Нельсона[1252], лизали воздух, сворачиваясь и разворачиваясь с неторопливым змеиным изяществом, словно гигантские языки драконов. Театры же и мюзик-холлы были увешаны стеклянными игольницами, которые дольно преждевременно сияли изнутри — их свету, конечно, можно было бы найти гораздо лучшее применение[1253]. Однако ночь становилась все более волнительной и великолепной, и мы, улегшись в постель, еще какое-то время не могли уснуть из-за фейерверков, на мгновение освещавших нашу комнату. (А сейчас, когда с серо-коричневого неба льет дождь, звонят колокола Ричмонда, но церковный звон напоминает лишь о свадьбах и христианских службах.) Не буду отрицать, что мне немного стыдно за свою мрачность, ведь все мы, похоже, должны верить в то, что мы счастливы и довольны собой. Так бывало в дни рождения, когда праздник по какой-то причине шел не по плану, а в детской считалось делом чести притворяться, будто все отлично. Лишь годы спустя понимаешь, какой тогда творился ужас; станет ли мне веселее, если через несколько лет эти послушные стада признаются, что они тоже все видели и понимали и отныне не намерены в подобном участвовать? Думаю, обед в клубе «1917» и речь миссис Безант[1254] окончательно стерли глазурь с пряников, если таковая еще оставалась. Гобсон был злобно язвителен. Она — тучная и угрюмая пожилая дама с огромной головой, покрытой густыми седыми вьющимися волосами, — начала свою речь с того, что сравнила освещенный и праздничный Лондон с Лахором[1255]. Потом она набросилась на нас за наше жестокое обращение с Индией, чувствуя себя, очевидно, «ими», а не «нами». Но я не думаю, что ее доводы были убедительны, хотя звучали они вполне правдоподобно и клуб «1917» аплодировал, соглашаясь. Я всегда слушаю речи, будто читаю текст, поэтому цветы, которыми она то и дело размахивала, выглядели ужасно искусственно. Мне все чаще кажется, что единственные честные люди — это художники, а всякие социальные реформаторы и филантропы быстро выходят из-под контроля и скрывают столько порочных желаний под маской человеколюбия, что в конце концов в них обнаруживается гораздо больше недостатков, чем в нас. А что если бы я была одной из них?

20 июля, воскресенье.