Дневники, 1915–1919

Плохая примета — говорить, что мы защищены от налетов. В пятницу [26 апреля] я отправилась в «Ипподром[703]» посмотреть на жизнь, а Л. наблюдал за другой ее стороной в клубе «1917». Неимоверная глупость мюзик-холла (конечно, мы способны на более высокое искусство и смеялись только из вежливости) почти вызвала у меня чувство неловкости, однако низкосортные шутки Гарри Тейта[704] все равно оставались причудливым английским юмором, таким естественным и смешным для нас, а почему — я не знаю. И невозможно отрицать, что это по-настоящему, как и в Афинах нельзя не почувствовать, что греческая поэзия действительно была. Вернулась в 11 вечера. В полночь раздался какой-то особенно сильный свист. Ясная ночь способствовала налету. Мы собрали постельные принадлежности на кухне и заняли свои места: я и Л. лежали у камина; Нелли и Лотти шептались в подвале. Через 20 минут мне показалось, будто я услышала горн. Иногда уши слышат то, что хотят, поэтому я промолчала. Через 10 минут Нелли воскликнула: «Горны!». Так оно и было. Мы поднялись наверх, склонные винить какого-нибудь клерка, чей слух сыграл с ним злую шутку, а ночь заставила в нее поверить. Однако Дезмонд рассказал, что 3 американских аэроплана пересекли побережье без позывных сигналов и вызвали ложную тревогу, разбудившую весь Лондон, но в газетах об этом ни слова.

В субботу мы впервые за долгое время поехали в Хэмптон-Корт. Но эта погода… (Хотя я несправедлива, и суббота была прекрасной.) У нас шел потрясающий разговор об экваторе, когда вместе с демонстрантами мимо прошел Джек Рэдклифф[705] (или мне показалось) с двумя булыжниками в руках. Это отвлекло меня и даже заставило прокомментировать. Потом оказалось, что я считала экватором тускло-красную метку на футбольном мяче. Сочетание невежества и невнимательности, проявленные в таком замечании, казались настолько грубыми, что в течение примерно двадцати минут мы молчали. Однако меня помиловали и просветили по поводу тропиков Рака и Козерога[706]. Изначально вопрос касался времени восхода и захода Луны и Солнца в разные месяцы.

В воскресенье Дезмонд пришел на ужин, вернее, уже после. У него суровый вид бывалого морского волка, одетого в строгий черный костюм с золотой тесьмой по кругу и сапоги из простой кожи[707]. Но внутри этой оболочки Дезмонд все такой же нежный и рассеянный, как обычно, а еще очень уставший после дневной работы, результаты которой он с тревогой ожидает увидеть собственными глазами на практике. В его уме царила искусственная бодрость, как будто он все еще работает на глазах у начальства, но это быстро прошло; Дезмонд зевнул и больше не смог взбодриться, хотя отчасти на него повлияла и зевота Л. Поздно вечером он принялся читать вслух рукопись Джойса и, в частности, пародировать его современную имитацию кошачьего мяуканья, но Л. отправился спать, а я, хоть и была способна провести ночь за подобным занятием, почувствовала угрызение совести и заманила Дезмонда наверх, собирая по пути разбросанные книги. На следующее утро, заметив, что завтракать в 8:30 слишком рано, он продолжил говорить о книгах до десяти, а потом совершенно не в настроении отправился в свой кабинет. Л. обедал с Веббами. В этот момент полезно было бы завладеть пером какого-нибудь умного и хорошо информированного автора дневников, провидца, — кого-то, кто смог бы записать, что действительно интересного говорили сэр Уильям Тиррелл[708], Камиль Гюисманс[709] и Сидни Вебб.