Читаем Дневники. 1946-1947 полностью

И опять тут явился мне Пушкин со своим Евгением и Петром, и Пришвин со своим Зуйком и Сталиным, со своей мыслью постоянной о молитве за врага. «Медный всадник» и есть молитва за врага. На этом чувстве понимания значения врага и надо выставить обращение старухи в православие.

А Толстой сказал Нечаеву: - Ты мелко мыслишь. Медный всадник точно так же мог бы сказать Евгению: -Ты мелко мыслишь. И каждый, кто сейчас упирается со злобой в Сталина, тот мелко мыслит.

Мелкомыслящий (мелкотравчатый) упирается в «слезу ребенка» (личность) и не может пропустить ее, чтобы сделать обобщение, т. е. пропустить или убить ближнего (как Раскольников убил старуху).

Этим сопротивлением обобщению держится вся христианская мораль, весь Достоевский (почему его и не признают большевики).

Обобщение с христианской точки безнравственно и допускается не больше как враг, за которого надо молиться и учиться любить его.

Дьявол, обобщающий, подводит нас к атомной силе разрушительной, но встает Бог и определяет энергию на дело любви.

Так вот, значит, у врага в руках обобщение как сила разрушения, уничтожения «ближнего», личности, но в то же время у святого подвижника в руках есть сила воскрешения (творчества), направленная на дело разрушения, - в молитве за врага.

И вот отчего разрушающий, обобщающий знает, что он есть часть силы, которая вечно разрушает (убивает), чтобы вечно создавать новое (Мефистофель).

Вроде того получается, что разрушитель будит своим действием (обобщения) спящего Бога и тот воскрешает убитого в новом.

Капитализм обвиняется в систематическом обобщении, пропускающем хоть жизнь бедного человека, или «пролетария»

385

Это есть система убийства бедного человека, жертва пролетарием в пользу расширения «дела» (цивилизации).

Кризисы и войны возвращают от «дела» (обобщения, роста империи) к действительности.

Мы подхватываем эту силу действительности (пролетария), но пользуясь ею, сами подходим к тому же методу обобщения, значит, вовлекаемся в неминуемый кризис.

Вся надежда, что вовремя одумаемся и что этот последний зажим кончится как и РАПП.

Мало того - чувствовать себя первым человеком на занятом месте, нужно приучить себя сидеть с готовыми локтями, чтобы не

пустить на свое место других (понял это, когда у Образцова в кукольном театре сидел между иностранцами). И то же, когда думал о карьере А.Н. Толстого: какой счастливо-бесцеремонный был человек.

- Хороший был человек Шишков, - сказал я, думая образом смиренного и глубокого человека поправить давление на себя А.Н. Толстого, - вот был человек! - Да, - ответила Ляля, - человек... только неинтересный.

Это было против того, что я хотел: чувствуя в себе какой-то основной недостаток против Толстого, что то ли я беззащитен, робок, то ли ограничен - не знаю! я хотел прикрыться Шишковым, а он при всех достоинствах «неинтересный». - А вот, - сказал я, - ты интересная женщина, что говорить, и сколько поклонников, а Зина неинтересная, и никаких поклонников. А смотри, какая она перед Богом значительная, с тобой и не сравнить!

И Бог милостив, и царь милостив только при наличии необходимости беспощадной жестокости в отношении людей: казнит, казнит и вдруг помилует. И Deus caritas Бранда является после жестокого испытания.

И то же в ипостасях давно: Отец и Сын.

386

В нашем православии обманчиво выдвинут Сын, как возможность жизни, целиком основанной на милосердии. Вот откуда, может быть, явился Евгений (Медный всадник) и в то же время в здоровой душе Пушкина явилась и поправка к нему: «Красуйся, град Петров!».

На этом предпочтительном почитании Сына и забвении Отца возникает и русский образ революционера (Евгений - да и Ленин?), но на этом фоне обязательной милости безликая, т.е. лишенная образа Отца, жестокость, и часто у революционеров милость и жестокость в одном лице.

И я думаю, что мой «Царь природы» явится демонстрацией силы природы в руках ее царя, той здоровой силы творческой и общественной, которая отстраняется от русского интеллигента культом Deus caritatis. Реставрация староверческого грозного «Спаса Вседержителя» от старухи через природу в Зуйка: «Надо» против слабости.

Когда я напишу своего «Царя», мне кажется, я буду мудрецом: только боюсь, что никогда не напишу и дураком умру. Как приятно в этих сомнениях поглядеть на «Кладовую солнца»: вот написал же! так вот и с «Царем»: будь таким же, как в «Кладовой», и напишешь. И как подумаешь, так и веришь... Напишу!

До Нового года «продрать» «Царя» до конца.

15 Декабря. Продолжается серия морозно-солнечных дней без снега.

Перечитал написанное и стало ясно, что фокус всей вещи есть Царь природы (Зуек) в борьбе с водой. Сила человека против воды в том, что она сливается, а у человека (Зуйка) есть своя неслиянная часть, благодаря чему каждый делает общее дело по-своему (каждый ведет свой канал). Тем же самым разрешается превращение mussen в sollen.

Был Вахмистров Вас. Вас., брат Над. Вас. Реформатской, помесь барина с егерем.

387

Перейти на страницу:

Все книги серии Дневники

Дневники: 1925–1930
Дневники: 1925–1930

Годы, которые охватывает третий том дневников, – самый плодотворный период жизни Вирджинии Вулф. Именно в это время она создает один из своих шедевров, «На маяк», и первый набросок романа «Волны», а также публикует «Миссис Дэллоуэй», «Орландо» и знаменитое эссе «Своя комната».Как автор дневников Вирджиния раскрывает все аспекты своей жизни, от бытовых и социальных мелочей до более сложной темы ее любви к Вите Сэквилл-Уэст или, в конце тома, любви Этель Смит к ней. Она делится и другими интимными размышлениями: о браке и деторождении, о смерти, о выборе одежды, о тайнах своего разума. Время от времени Вирджиния обращается к хронике, описывая, например, Всеобщую забастовку, а также делает зарисовки портретов Томаса Харди, Джорджа Мура, У.Б. Йейтса и Эдит Ситуэлл.Впервые на русском языке.

Вирджиния Вулф

Биографии и Мемуары / Публицистика / Документальное
Дневники: 1920–1924
Дневники: 1920–1924

Годы, которые охватывает второй том дневников, были решающим периодом в становлении Вирджинии Вулф как писательницы. В романе «Комната Джейкоба» она еще больше углубилась в свой новый подход к написанию прозы, что в итоге позволило ей создать один из шедевров литературы – «Миссис Дэллоуэй». Параллельно Вирджиния писала серию критических эссе для сборника «Обыкновенный читатель». Кроме того, в 1920–1924 гг. она опубликовала более сотни статей и рецензий.Вирджиния рассказывает о том, каких усилий требует от нее писательство («оно требует напряжения каждого нерва»); размышляет о чувствительности к критике («мне лучше перестать обращать внимание… это порождает дискомфорт»); признается в сильном чувстве соперничества с Кэтрин Мэнсфилд («чем больше ее хвалят, тем больше я убеждаюсь, что она плоха»). После чаепитий Вирджиния записывает слова гостей: Т.С. Элиота, Бертрана Рассела, Литтона Стрэйчи – и описывает свои впечатления от новой подруги Виты Сэквилл-Уэст.Впервые на русском языке.

Вирджиния Вулф

Биографии и Мемуары / Публицистика / Документальное

Похожие книги

100 великих гениев
100 великих гениев

Существует много определений гениальности. Например, Ньютон полагал, что гениальность – это терпение мысли, сосредоточенной в известном направлении. Гёте считал, что отличительная черта гениальности – умение духа распознать, что ему на пользу. Кант говорил, что гениальность – это талант изобретения того, чему нельзя научиться. То есть гению дано открыть нечто неведомое. Автор книги Р.К. Баландин попытался дать свое определение гениальности и составить свой рассказ о наиболее прославленных гениях человечества.Принцип классификации в книге простой – персоналии располагаются по роду занятий (особо выделены универсальные гении). Автор рассматривает достижения великих созидателей, прежде всего, в сфере религии, философии, искусства, литературы и науки, то есть в тех областях духа, где наиболее полно проявились их творческие способности. Раздел «Неведомый гений» призван показать, как много замечательных творцов остаются безымянными и как мало нам известно о них.

Рудольф Константинович Баландин

Биографии и Мемуары
Отмытый роман Пастернака: «Доктор Живаго» между КГБ и ЦРУ
Отмытый роман Пастернака: «Доктор Живаго» между КГБ и ЦРУ

Пожалуй, это последняя литературная тайна ХХ века, вокруг которой существует заговор молчания. Всем известно, что главная книга Бориса Пастернака была запрещена на родине автора, и писателю пришлось отдать рукопись западным издателям. Выход «Доктора Живаго» по-итальянски, а затем по-французски, по-немецки, по-английски был резко неприятен советскому агитпропу, но еще не трагичен. Главные силы ЦК, КГБ и Союза писателей были брошены на предотвращение русского издания. Американская разведка (ЦРУ) решила напечатать книгу на Западе за свой счет. Эта операция долго и тщательно готовилась и была проведена в глубочайшей тайне. Даже через пятьдесят лет, прошедших с тех пор, большинство участников операции не знают всей картины в ее полноте. Историк холодной войны журналист Иван Толстой посвятил раскрытию этого детективного сюжета двадцать лет...

Иван Никитич Толстой , Иван Толстой

Биографии и Мемуары / Публицистика / Документальное
Идея истории
Идея истории

Как продукты воображения, работы историка и романиста нисколько не отличаются. В чём они различаются, так это в том, что картина, созданная историком, имеет в виду быть истинной.(Р. Дж. Коллингвуд)Существующая ныне история зародилась почти четыре тысячи лет назад в Западной Азии и Европе. Как это произошло? Каковы стадии формирования того, что мы называем историей? В чем суть исторического познания, чему оно служит? На эти и другие вопросы предлагает свои ответы крупнейший британский философ, историк и археолог Робин Джордж Коллингвуд (1889—1943) в знаменитом исследовании «Идея истории» (The Idea of History).Коллингвуд обосновывает свою философскую позицию тем, что, в отличие от естествознания, описывающего в форме законов природы внешнюю сторону событий, историк всегда имеет дело с человеческим действием, для адекватного понимания которого необходимо понять мысль исторического деятеля, совершившего данное действие. «Исторический процесс сам по себе есть процесс мысли, и он существует лишь в той мере, в какой сознание, участвующее в нём, осознаёт себя его частью». Содержание I—IV-й частей работы посвящено историографии философского осмысления истории. Причём, помимо классических трудов историков и философов прошлого, автор подробно разбирает в IV-й части взгляды на философию истории современных ему мыслителей Англии, Германии, Франции и Италии. В V-й части — «Эпилегомены» — он предлагает собственное исследование проблем исторической науки (роли воображения и доказательства, предмета истории, истории и свободы, применимости понятия прогресса к истории).Согласно концепции Коллингвуда, опиравшегося на идеи Гегеля, истина не открывается сразу и целиком, а вырабатывается постепенно, созревает во времени и развивается, так что противоположность истины и заблуждения становится относительной. Новое воззрение не отбрасывает старое, как негодный хлам, а сохраняет в старом все жизнеспособное, продолжая тем самым его бытие в ином контексте и в изменившихся условиях. То, что отживает и отбрасывается в ходе исторического развития, составляет заблуждение прошлого, а то, что сохраняется в настоящем, образует его (прошлого) истину. Но и сегодняшняя истина подвластна общему закону развития, ей тоже суждено претерпеть в будущем беспощадную ревизию, многое утратить и возродиться в сильно изменённом, чтоб не сказать неузнаваемом, виде. Философия призвана резюмировать ход исторического процесса, систематизировать и объединять ранее обнаружившиеся точки зрения во все более богатую и гармоническую картину мира. Специфика истории по Коллингвуду заключается в парадоксальном слиянии свойств искусства и науки, образующем «нечто третье» — историческое сознание как особую «самодовлеющую, самоопределющуюся и самообосновывающую форму мысли».

Р Дж Коллингвуд , Роберт Джордж Коллингвуд , Робин Джордж Коллингвуд , Ю. А. Асеев

Биографии и Мемуары / История / Философия / Образование и наука / Документальное