Дневники. 1946-1947

«Сыроежка» похожа на собаку, все может и ничего не может сказать. Все, за что она ни возьмется, все выходит у нее хорошо, она все может сделать и ничего не может об этом сказать.

Наташа Игнатова – обратно: все может сказать, очень умная и образованная и тем только и славится, что умная, а в существе ее, как в пустыне – только песок.

Мы сейчас работаем на юбилей и постараемся, как говорят, этот юбилей обыграть, т. е. чтобы не себя отдавать юбилею, а наоборот, использовать его для себя.

21 Ноября. Подобные дни, Москва – каток.

Вчера был Каманин Федор Георгиевич. Говорил о «Я-честве» (первый раз слышу). Литератор-собака: может с мыслью бежать, оставляя чернильные следы на белой бумаге, а думать не может. При этом сплетник в своем маленьком кругу маленьких литераторов – Григорьева, Кожевникова, Замойского, Громова.

22 Ноября. Темное время года, самое темное, а у нас литературный сезон. Подморозило. В 8 часов чуть-чуть рассветает.

В том-то и дело, друзья, что при всех своих добрых намерениях нельзя просто деловым отношением выполнить свой жизненный долг. Надо в жизни какое-то время оставить и Богу, а самому отойти, поразмыслить и помолиться.

725

Надо в эти минуты, часы или дни даже прямо отказаться от самой желанной своей цели. Как это сделать – отказаться? Тут нужна целая школа жизни: не так нужно отказываться, как учил Толстой, из гордости оборвать связь с жизнью. Так надо отказаться самому, чтобы дело свое (продолжавшее делаться само собой) передать Богу, а Он бы за тебя делал, пока ты отдыхал. Тогда ты, возвращаясь к делу, получаешь готовое и радостно доделываешь и приходишь к желанной цели.

Беллетристику как таковую нельзя перечитывать, а можно повторять только поэзию и мудрость. Но читается беллетристика и пишется легче всего. Вот почему Алексея Николаевича Толстого, кажется, уже и нельзя больше читать: он читается и распространяется еще только на поверхности. Раз прочел человек и передал другому, и так все прочтут по разу и забросят автора навсегда. Беллетристика – это поэзия легкого поведения.

Настоящее искусство диктуется внутренним глубоким поведением, и это поведение состоит в устремленности человека к бессмертию. Никто не свидетельствует так о назначении живого существа к бессмертию, как все живущее в природе и дети. «Будьте как дети» – это значит живите как бессмертные!

Аскетизм и язычество противопоставляют друг другу в том смысле, что аскетизм есть отказ от своего свободного Хочется ради необходимого Надо, и наоборот – язычник живет, как ему хочется. Таким образом, у нас теперь есть по два понятия: аскетизма и язычества.

Один аскетизм – это когда отказываешься от своего святого назначения, от своего Хочется ради общепринятого Надо.

Другой, когда ради своего главного назначения, своего истинного творческого Хочется отказываешься от помехи своих низших страстей – творческий аскетизм.

Так точно есть у нас и два понятия язычества: одно трафаретно-церковное, другое творческое.

726

Но не будем много разбираться в этом.

Мы равно принимаем и аскетизм, и язычество, если они поддерживают в нас естественное устремление наше к бессмертию.

В природе нам дорого, что жизнь в смысле бессмертия одолевает смерть, и человек в природе подсказывает существование бессмертия и на том торжествует.

В природе осенью все замирает, а у человека в это время рожь зеленеет.

В природе жук просто жундит о бессмертии, а у человека – Моцарт и Бетховен.

Когда я один уезжаю на машине, я останавливаюсь где-нибудь в перелеске и выйду на опушку леса и сяду, а мотор молчит, то сердце свое я понимаю тогда, как мотор, и всего себя, как машину. И окруженный пустой тишиной знаю, что в глубине ее недоступной ведет мою машину неведомый мотор. Я его чувствую, как себя чувствую своими частями, и угадываю его желания, поступки.

23 Ноября. Тяжелое серое небо, легкий мороз. За городом лежит настоящая зима. В доме готовятся к встрече Шаховых, Раисы и Гронского. У Ляли грипп.

Начинаю только теперь понимать Чехова, он тоже, как майский жук, летел без-мысленно по назначению к бессмертию, но летел и как человеческий ракетный снаряд, ударил силой своего личного движения по неподвижному воздуху старого мира. У нас только теперь, когда видишь уцелевшую барыню в старомодной шляпке или что-нибудь такое из старого мира, по-чеховски сжимается сердце тоской. У него же это было тогда, и в этой тоске он летел вперед, и этим он был тоже пророком, хотя не прорек ничего.

Я понимаю, что жизненные силы, выходя из темной утробы земли, движутся к свету в пространство 

727

бессмертия. И майский жук, тоже вырываясь из тьмы, летит... Но вот он с разлету в саду наткнулся на колючку проволоки и теперь напрасно шевелит всеми ножками, напрасно надеется, собравшись с духом, пустить с гудением в ход свои крылышки. Майский жук, назначенный к полету в бессмертие, теперь сидит на гвозде.