Дневники

был образованный человек. Репин — статейка о нем создалась тогда, когда было запрещено хвалить его, вскоре после его смерти. Теперь имя Репина стало знаменем реакции, и, следуя моде, надлежало бы воздержаться от похвал, но плевать на моду — все же я очень любил его, хотя и согласен с Вл. Набоковым, что его «Пушкин на экзамене» и «Дуэль Онегина с Ленским» — дрянные картинки*.

18. Только что ушли от меня Andrew Rothstein и Page Arnot, милые, простодушные, чистые люди, которые борются за коммунизм там, где это невыгодно, где это мешает карьере, где для этого нужно бескорыстие — то есть в Англии. Я подарил Andrew Roth- stein^ свою книгу и надписал:

«С любовью и с завистью». Я действительно завидую таким прямодушным, верующим, чистым сердцем людям, которые пренебрегли личными благами ради цели, которую они считают спасительной для человечества.

День бессмертный по красоте. Пробивается травка.

30 апреля. Дождь.

Читаю Набоковский 4-томник «Евгений Онегин». Нравится очень.

4 мая. Был Митя, проникший ко мне без пропуска. Я шутя спросил привратника, как смел он пропустить этого молодого человека.

— Очень симпатичный. Нельзя было не пропустить.

Заговорили о С. С. Смирнове. Оказывается, Вл. 1965

Сем. и ему дал «путевку в жизнь», помог обнародовать «Брестскую крепость».

мая — опять 37. Собирался завтра уехать, но придется еще проторчать.

мая. Впервые — кукушка: уныло и назойливо, не переставая. И как будто в соседней комнате. И — неужели я слышу это опять? — многоголосый птичий хор, идущий из леса волна за волной. Нахлынет и замолкнет и снова нахлынет.

Разговор с африканцем из Кении.

Он. Вы так чудесно говорите по-английски.

Я. О нет! Я только читаю по-английски.

Он (смотрит на меня с недоумением). Читаете английские книги?!

Я. Да, и очень люблю их.

Он. Любите английские книги? А мы их ненавидим, англичан.

Я. Шекспир, Бен Джонсон, Теккерей, Сэм Джонсон, Диккенс.

Он. Мы все равно ненавидим их всех. Мы ненавидим колониализм…

Я. Позвольте, вот, например, Байрон, Бернард Шоу, Уильям Моррис…

Он поморщился, словно от кислого.

И таких — миллионы. И все как один.

Упрощенчество страшное. Подлинно культурные люди окажутся вскоре в такой изоляции, что, напр., Герцен или Тютчев — и все, что они несут с собой, будет задушено массовой полукультурой. Новые шестидесятые годы, но еще круче, еще осатанелее. Для них даже «Pop literature»[103] слишком большая вершина. Две- три готовых мыслишки, и хватит на всю жизнь.

А человек симпатичный, с богатой жестикуляцией, с высоким лбом, с блестящими молодыми глазами.

Вышел томик избранных статей из «Times Literary Supplement»[104], и там статья о моей книжке «Живой как жизнь»*, о которой в России не появилось ни одной рецензии. Я перелистал эту high brow¹⁰⁵ книгу — и вдруг принесли «Юность» с поэмой Евтушенко о Братской Гэс — и вся эта умная книга сразу показалась мне

горстью пыли. Поэма замечательна тем, что в ней наша кровная, огненная тема.

15 мая. Вчера уехал. Попрощался с докторшей Риммой Ал. Написал в книгу пожеланий. Дождь. Марина приехала за мною и увезла меня домой. Дома — холодно, неуютно. Впрочем, к вечеру все стало лучше.

16. Вчера был у Ивановой Т. Вл. Чудесный день. Сидел на террасе. У нее живут Лили Брик и Катанян. Женя Пастернак, которого я встретил на дороге, рассказал, что когда Озеров послал в редакцию «Библиотеки» свои замечания для составленного им тома Пастернака, ему ответили: «Редакция считает себя достаточно компетентной и в Ваших советах не нуждается».

Ахматова собирается в Англию. Будет у меня. Ее коронование произойдет в июне*.

Была по поводу Библии Анна Викторовна Ясиновская.

17 мая. Подарил сто (то есть тысячу) рублей докторше NN. Мы говорили с ней о больнице, где я лежал. Больница позорная: работники ЦК и другие вельможи построили для самих себя рай, на народ — наплевать. Народ на больничных койках, на голодном пайке, в грязи, без нужных лекарств, во власти грубых нянь, затурканных сестер, а для чинуш и их жен сверхпитание, сверхлечение, сверхучтивость, величайший комфорт. Рядом с моей палатой — палата жены министра строительства, — законченно пошлая женщина, — посвятившая все свои душевные силы борьбе со своим 50-летием, совершенно здоровая.

20 мая. Митя. Оказывается, уже играет в какой-то пьесе Стейн- бека — инсценировка рассказа. Увлечен очень. Вообще у Мити большая душевная жизнь.

27 мая. Звонила вчера Анна Ахматова. Я давал ей по телефону разные довольно глупые советы насчет ее предстоящего коронования. И между прочим рассказывал ей, какой чудесный человек сэр Исайа Берлин, какой он добрый, сердечный и т. д.

И вдруг Лида мимоходом сказала мне, что А. А. знает Берлина лучше, чем я, так как у нее в 40-х годах был роман с ним в Ленинграде (или в Москве), что многие ее стихи («Таинственной невстречи») посвящены ему, что он-то и есть инициатор ее коронования. А он очень влиятелен и, конечно, устроит ей помпезную встречу.

Какой у нее, однако, длинный донжуанский список. Есть о чем вспоминать по ночам.