Дневники

14 марта. Таня. Какая-то матовая, словно пеплом посыпанная. Без сумасшедшинки. Я показал ей «Поэта и палача», которого я переделываю — она помогла мне в композиции. Написал письмо одному американцу, который предлагает мне, что переведет мои сказки. Мы написали «They are untranslatable»[114]. Читала мне стенограмму одного судебного процесса, где юношу, чистого душою, прямо исповедующего свои убеждения, после замечательной речи адвоката, доказавшего его невиновность, — приговорили к трем годам каторги. Фамилия юноши, кажется, Хаустов.

Вожусь с комментариями к Некрасову в Библиотеке поэта. С изумлением увидал, что мои комментарии к поэме-сатире «Современникам» почти целиком переписал Теплинский и выдал за свои.

15-го марта. Была вчера Лидочка. Сегодня записка от нее, что снова вышла книга Пастернака с моим предисловием.

18 марта. Была вчера Ясиновская. Вела себя корректно и смиренно.

Все вожусь с «Поэтом и палачом», порчу свой 1967

текст напропалую.

21 марта. День Марии Борисовны. Солнце, капель, все еще не кончил переработку «Поэта и палача».

Вышла книга Фриды Вигдоровой — с чудесным послесловием Лиды*.

Разглядывая свои последние фото, я понял, что я действительно безобразно стар, изношен, отвратителен — и упросил фотографа из «Литературной России» не снимать меня. Он глянул на меня и согласилж. Стыдно быть таким отталкивающим.

24. Был вчера Сима Дрейден. 43 года назад он был моим секретарем и ушел от меня как раз тогда, как родилась Клара.

Сегодня день рождения Лиды. 60 лет назад я пошел в Пале-Ро- яль, где внизу была телефонная будка, чтобы позвонить в родильный дом доктора Герзона, и узнал, что родилась девочка. Сзади стоял И. А. Бунин (в маленькой очереди). Он узнал от меня, что у меня дочь, — и поздравил меня — сухим, ироническим тоном. Вчера приходил Тарковский, чтобы переслать в Москву поздравление Лидочке.

28 марта. Вчера 60-летняя Лида. Мы погуляли с нею в саду, пришел Сима Дрейден.

Позвонил телефон: Буба Гржебина!! Я не видел ее лет 48.

31 марта. Бешеный, безостановочный снег. Целые пуды мыла, от Алянского, Пискунова, Компанейца цветы.

А я, как подобает в 85 лет, лежу больной с мозговым кризом, так как вздумал с Симоном Дрейденом заняться своим пятым томом. Телеграмм и поздравлений — кучи, более всего тронула меня из Рязани — от Солженицына. Сима провел со мной здесь наверху весь свой досуг — умный, задушевный, радостный. Рано утром приехали с адресом от «Вопросов литературы» — очень приятный сотрудник.

1967 Таня, Люша, Клара — вот мои подруги, которы

ми я счастлив, умирая.

Марина испекла гигантского «наполеона».

Андроников напечатал обо мне очерк «Корней Иванович» — гиперболический, я назвал этот очерк Шиллер Шекспирович Гёте и поместил в папке, на которой Сима написал:

«Быть знаменитым некрасиво»*.

В «Новом Мире» Колины воспоминания о Блоке. Лида подарила мне свой дневник об Анне Андреевне*.

3 апреля. Правлю корректуру «Библии». Таня приехала — пишем письмо в Собес о Тепляковых. Потом — Библия.

20 мая. Я в постели. Затянулась пневмония. Сегодня приехал Солженицын, румяный, бородатый, счастливый. Закончил вторую часть «Ракового корпуса». О Твардовском, о его двойственности. Твардовский Солженицыну: «Вы слишком злопамятны! Надо уметь забывать — вы ничего не забываете».

Солженицын (торжественно): Долг писателя ничего не забывать.

Он ясноглазый и производит впечатление простеца. Но глаз у него сверлящий, зоркий, глаз художника. Говоря со мной, он один (из трех собеседников) заметил, что я утомлен. Меня действительно сморило. Но он один увидел это — и прервал — скорее сократил — рассказ.

Таким «собранным», энергичным, «стальным» я еще никогда не видел его. Оказывается, он написал письмо Съезду писателей, начинающемуся 22 мая, — предъявляя ему безумные требования — полной свободы печати (отмена цензуры). В письме он рассказывает о том, как агенты Госбезопасности конфисковали его роман. Письмо написано — с пафосом. Он протестует против того, что до сих пор не вышли отдельным изданием его рассказы, напечатанные в «Новом Мире».

Я горячо ему сочувствовал — замечателен его героизм, талантливость его видна в каждом слове, но — ведь государство не всегда имеет шансы просуществовать, если его писатели станут говорить народу правду… Если бы Николаю I-му вдруг предъявили требование, чтобы он разрешил к печати «Письмо Белинского к Гоголю», Николай I в интересах целостности государства не сделал бы этого. Нужно же войти в положение Семичева [Демичева. — Е. Ч.]: если он предоставит писателям волю, возникнут сотни Щедриных, которые станут криком кричать о Кривде, которая «царюет» в стране, выступят перед всем человечеством под знаменем ПРАВДЫ и справедливости. И куда денется 1967