Дневники

Напрасно просить: погоди!* —

и все же ликую и радуюсь. Неожиданное чувство.

Таня — вся в «Мередите». Завязла в переводе этого труднейшего сочинителя. Я очень сочувствую ей — и при этом знаю, что глаза мои уже не увидят этого перевода в печати*. Также не увидят они напечатанной «Чукоккалы». Не увидят статьи об Ахматовой — в Ле- низдате — и не увидят будущей весны.

Погода для 30 октября — фантастическая. Распустились на вербе почки вдоль всей дороги на станцию. Третьего дня меня укусила оса — которой давно пора бы на зимние квартиры. Сухость воздуха — крымская. И ни ветерка. Небо синее.

1967 Была у меня Маргар. Ивановна Рудомино. Ди

ректор иностранной библиотеки, вернее: Всесоюзной государственной библиотеки иностранной литературы. Рассказала о Розенель-Луначарской, как та выселяла ее из ее квартиры, которую и захватил Луначарский. Она, Рудомино, пришла к Луначарскому: «Разрешите мне еще два дня прожить на прежней квартире. Я не успела уложить вещи». Луначарский любезно: «Пожалуйста!» Розенель в гневе схватила корзиночку с клубникой — редчайшей ягодой — и швырнула ее в стену.

Изумительна библиотека — настоящий дворец, полный воздуха, цветов, света. Приехала Фурцева:

— Зачем такая пустота. Посмотрите, как тесно в Ленинской библиотеке.

8 ноября. Пошли мы с Таней к Кавериным, говорили о Тынянове, у которого жена была страшная ведьма. Моя эпиграмма о ней начиналась словами:

Была жена у Юрия Не гурия, но фурия.

Я вспомнил Влад. Влад. Набокова — когда он был мальчиком — балованным барчуком. Я пришел к ним — к его отцу — он жил в особняке на Б. Морской. Я, полунищий литератор, обремененный семьей, пришел по его приглашению, и как высокомерно взглянул на меня юный миллионер! И сразу заявил, что ему гораздо дороже и ближе, чем я, — Валериан Чудовский, кропавший в «Аполлоне» какие-то претенциозные статейки.

А сам Влад. Дмитриевич был ко мне милостив. Он хотел быть демократом — и порою это удавалось ему.

26/XI.

Мой друг, я знаю: песня спета. И я не доживу до лета. Меня убьет злодей февраль, Но мне себя ничуть не жаль: Я щедро взыскан был судьбою: Я жил, обласканный тобою.

Но до чего же мы бонтонны, И чопорны и церемонны. Неинтересные и пресные, Совсем друг другу неизвестные.

27. Впервые к окну подлетели синицы и нахально стучат в окно.

2 декабря. Мягкая погода. Сейчас пойду гулять. Вчера ни с того ни с сего снова занялся Набоковым. «Бунин» вышел у меня неудачен. Больше месяца мудрю над ним.

Очевидно, каждому солдату во время войны выдавалась, кроме ружья и шинели, книга Сталина «Основы ленинизма». У нас в Переделкине в моей усадьбе стояли солдаты. Потом они ушли на фронт, и каждый из них кинул эту книгу в углу моей комнаты. Было экземпляров 60. Я предложил конторе Городка писателей взять у меня эти книги. Там обещали, но надули. Тогда я ночью, сознавая, что совершаю политическое преступление, засыпал этими бездарными книгами небольшой ров в лесочке и засыпал их глиной. Там они мирно гниют 24 года, — эти священные творения нашего Мао.

декабря. Выволок свою статейку о набоковском «Евгении Онегине». Для 6-го тома разыскал старую лекцию свою «О самоубийцах». Сейчас она звучит очень наивно.

Когда я написал трескучую и моветонную статью о Сергее Городецком, появилась эпиграмма:

Сергей воспел стихами «Ярь», Корней покрыл его хвалою. Поверьте, други, вас бы встарь Одною высекли лозою.

декабря. Синицы и воробьи клюют зерно, высыпанное мною на дощечку у окна. Четыре раза постучатся носом в дощечку, а потом четыре раза оглянутся, нет ли опасности.

Была сегодня Ясиновская с радостной вестью: «Библия», составленная нами, в ближайшие дни идет в печать!!!

Но — строгий приказ: нигде не упоминать слова Иерусалим. Когда я принимался за эту работу в 1962 году, мне было предложено не упоминать слова «евреи» и слова «Бог». Я нарушил оба запрета, но мне в голову не приходило, что Иерусалим станет для цензуры табу.

10 декабря 67. Вышел с Мариной погулять по чудесному воздуху по нашей тропинке — и по дороге мы встретили: Нилина, потом Сергея Смирнова с женой, потом Татьяну Тэсс, потом Райки- на и Утесова. Утесов стал рассказывать анекдоты — артистически — и я хохотал до икоты — и почувствовал, как это здорово — смеять- 1967 ся на морозе. Мороз мягкий, не больше 7° — вся до

рога в снегу — в серебре, красота фантастическая.

А я просил — нет, не объятья, Но тихого рукопожатья.

Вожусь со старой статьей о Сологубе для VI тома, а хочется писать о набоковском Пушкине.

декабря. Сейчас был Каверин. Очень весел. Говорит: «Раковый корпус» уже набран и сверстан для 12-й книжки «Нового Мира». Точно так же решено издать книгу рассказов Солженицына. Говорят, что на этом настояли итальянская и английская компартии.

Солженицын говорил Каверину: «Я убежден, что Советский Союз неизбежно вступит на западнический путь. Другого пути ему нет!»

Жду Люшу.

Люша пришла и сразу окатила меня холодной водой. Оказалось, что никакого разрешения на печатание «Корпуса» нет. Твардовский намерен включить первые 8 глав в 12-ю книжку, но этот текст еще не был в цензуре и т. д.