Дневники

Таня — наиболее одухотворенная женщина из всех, с кем мне доводилось дружить. Свободная от всякой аффектации и фальши. Это видно из ее отношения к отцу, которого она любит нежно и — молчаливо. Никогда я не слышал от нее тех патетических слов, какие говорятся дочерьми и вдовами знаменитых покойников. Она любила отца не только сердцем, но и глубоким пониманием. Она живет у меня вот уже неделю, и это — самая ладная, самая светлая моя неделя за весь год. Больше всего на свете Таня любит свою мать и своих детей. Но и здесь опять-таки никакой аффектации. И умна — и необычайно чутка ко всякому лжеискусству. Потребовала, чтобы я выбросил из своей многострадальной статьи об искусстве — «Есть женщины в русских селеньях», и права. Ее работа над Мередитом — колоссальная умственная работа. Теперь она правит рукопись своего перевода — и за весь день напряженного труда ей удается «сделать» 8—10 страниц.

Она много и охотно рисует, но всегда кроки, всегда наброски, — ее альбомы полны зарисовками разных людей — в судах, в кофейнях, в вагонах железной дороги — порою в них пробивается сильная талантливость, а порою это просто каракули. Вообще ее отношение к изоискусству хоть и понятно мне — но не совпадает с моим. Зато литературные оценки всегда совпадают.

Вчера был у меня Henry Shapiro с женой. Говорит, что иностранцам можно ездить в Переделкино, но не по Минскому шоссе, а каким-то окольным путем — по кочкам и выбоинам, — а почему — непонятно.

Чего нет у Тани и в помине — важности. Она демократична и проста со всеми — не из принципа, а по инстинкту. Не могу представить ее себе солидной старухой.

понедельник. Был чудесный Митя. Рассказал об Олеше. Тот пьяный вышел в вестибюль «Астории» и говорит человеку с золотыми галунами:

Швейцар! Позовите такси!

1967 — Я не швейцар. Я адмирал!

— Ну так подайте катер.

Люша привезла мед. Мы с нею и с Митей были на могиле Марии Борисовны.

Вечером Дрейден. Я зову его Симочка. Наша удмурдка Зоя зовет его Семячкин.

22 октября. Митя держит экзамены в институт режиссеров телевидения. Им дали свободную тему: «Лестница». Марина пишет заметку о Коле — для «Молодой гвардии». — Талантливо и умно. Я послал в Театр на Таганке рецензию о «Пугачеве» Есенина—Эрдмана. Приезжал ко мне директор театра Юрий Петрович Любимов — просить рецензию, так как театр подвергся нападкам начальства, вполне справедливо усмотревшего здесь пасквиль на нынешнее положение вещей. Замучен корректурами пятого тома своих сочинений — где особенно омерзительны мне статьи о Слепцове. Причем я исхожу в этих статьях из мне опостылевшей формулировки, что революция — это хорошо, а мирный прогресс — плохо. Теперь последние сорок лет окончательно убедили меня, что революционные идеи — были пагубны — и привели [не дописано. — Е. Ч.]

26 октября. Таня, прочтя мои старые дневники (1921—1924 гг.), сказала: «Боже мой, какой вы были несчастный человек. Очень жалко читать». А я и не знал, что я несчастный. Все время чувствую приливы счастья — безумные.

30 октября. Была вчера в гостях Анна Елизарова — с дочерью, работающей на радио. Дочь сообщила, что радио получило приказ воздерживаться от целодневного прославления 50-летней годовщины, чтобы не прискучить слушателям. По городу ходит анекдот.

Василий Степанович, почему у вас такие мятые брюки?

Я боюсь их утюжить.

Почему?

Вставлю в штепсель утюг — и вдруг оттуда послышится: да здравствует великая годовщина.

Вообще ежедневное ура приедается даже удмуртам и чукчам.

В Чоботовской школе новый учитель русского языка и словесности. Он внушал детям, что при самодержавии все поэты гибли на дуэли. Никто не умирал своей смертью.

Одна девочка невинно спросила:

А в советское время почему застрелился Маяковский? И Есенин?

Девочку объявили злодейкой, стали исключать 1967

ее из школы, — и она была счастлива, когда ей объявили строгий выговор и опозорили перед всем классом.

Был у меня вчера Рассадин. Впечатление симпатичное. Уговариваю его написать книгу «Булгарин». Он работает над книгой о «Баратынском» и для себя пишет об Осипе Мандельштаме.

Сегодня закончил 2-ую корректуру пятого тома. Ужасно угнетает меня включение туда статейки «Ленин и Некрасов». Все это мои старые мысли, с коими я сейчас не согласен. Нужно будет издать седьмой том, дополнительный:

Жена поэта

Достоевский в Кругу «Современника»

Формалист о Некрасове Все обзоры 1909—1917

Мы и они

Две души Горького и т. д.

Книга об Ал. Блоке.

Была правнучка Мариночка. Милая девочка. Но окружена преувеличенными восторгами. Каждое ее слово встречается шумно и празднично. Нельзя воспринимать ее языковые завоевания как ее личные победы — все ее сверстники столь же чудесны, но семья восхищается только ею, а не всеми вообще малышами. Такое мне совсем непонятно.

Я хорошо знаю, что эта моя осень — последняя. И не дико ли, что я думаю об этом без грусти! Между тем единственное, что прочно в моем организме — мои вставные зубы. Остальное ветошь и рухлядь. А зубы какие-то бессмертные. Я — приговоренный к смерти — не «смертный», но «смертник» — и знаю, что никто не заменит мне казни — пожизненной каторгой —