Дневники

А германцы-то! Такой «мирчик» предложили, что и большевики завертелись. Рано, оказывается, ликовали. Бьюкенен уехал.

Арестовали Авксентьева. Сегодня была опять Амалия[48]. А вечером поздно – Илья[49]. Странный, чистый – и многого органически не понимающий человек.

Всяк – свое. Нет сговора.

Илюша говорит, что эсеры решили открыть Учредительное собрание 27-го. В первый же день, сразу, три вопроса: «Вся власть Учредительному собранию», «мир» и «земля». В двух последних – решено перелевить большевиков (ибо все, мол, уж кончено, все равно). Ну… а первый? Ведь первый-то и сорвется у них…

Илюша бессильно объяснял «бездну» между эсерами и большевиками: «У них – микроб бунта, у нас – микроб порядка»… Не голословно ли?..

22 декабря, пятница

Моя запись – «Война и Революция»… немножко «из окна». Но из окна, откуда виден купол Таврического дворца. Из окна квартиры, где весной жили недавние господа положения; в дверь которой «стучались» (и фактически даже) все недавние «деятели» правительства; откуда в августе Савинков ездил провожать Корнилова и… порог которой не преступала ни распутино-пуришкевическая, ни, главное, комиссаро-большевицкая нога. Во дни самодержавия у нашего подъезда дежурили сыщики… не дежурят ли и теперь, во дни самодержавия злейшего?

А ему конца не видно. Смутные призраки кругом.

Вчера был неслыханный снежный буран. Петербург занесен снегом, как деревня. Ведь снега теперь не счищают, дворники – на ответственных постах, в министерствах, директорами, инспекторами и т. д. Прошу заметить, что я не преувеличиваю, это факт. Министерша Коллонтай назначила инспектором Екатерининского института именно дворника этого же самого женского учебного заведения.

Город бел, нем, схоронен в снегах. Мороз сегодня 15°.

Трамваи едва двигаются, тока мало (сегодня некоторые газеты не могли выйти). Хлеба выдают ³/₈ на два дня. Мы все более и более изолируемся.

Большевики кричат, что будут вести «священную», сепаратную войну с немцами. Никакой войны, благодаря их деяниям, вести уже нельзя, поэтому я думаю, что это какой-нибудь «ход» перед неизбежным, неотвратимым похабным миром.

Не только всякий день – всякий час что-нибудь новое, потом оканчивающееся опять иным, записать нельзя и почти не стоит.

О Россия, моя Россия! Ты кончена?

23 декабря, суббота

Устала, поздно. Разные люди. Разным занята. Была Амалия. За ней пришел Зензинов. Я, в передней, не преминула показать ему вырезки из «Дела народа» с его явно лживыми словами о Савинкове. Оправдывался тем, что в отчете слова неверно приведены. Ну, я ему не дала пощады.

Потом на минутку были братья Слонимские (студенты) – и вдруг, уже поздно, прямо с Николаевского вокзала – Ратьков с сыном Володей. Это тот самый Володя, который добровольцем-преображенцем на войне с первого дня. Был на фронте, пока был фронт. Теперь, совсем недавно, приехал в Москву, к матери. Уже был как-то здесь. Ходит в штатском.

Они сюда лишь на два дня, по делам. Оставляла их ночевать – куда это теперь на Петроградскую сторону? Но не остались. Хоть бы уж этот Володя никуда больше не ездил из Москвы ни на какие «фронты»! Довольно…

Слухи… Мороз 20°.

24 декабря, воскресенье

Манухин, этот человек-печальник, был с худыми вестями. Крепостной Павлов – фигура действительно страшная.

– Не пускает меня, – рассказывает Манухин. – «Что, мол, вы тут каждый день шляетесь, с Красными Крестами какими-то. На что?» Я им бумагу от Ленина, от Троцкого… О Троцком они никто и слышать не хотят, а про Ленина прямо выражаются: «Да что нам Ленин? Сегодня Ленин, а завтра мы его вон. Теперь власть низов, ну, значит, и покоряйтесь. Мы сами себе совет». Ясное дело, разложение в полном ходу. И объявили, что передач не будут допускать: «А пусть сидят на нашем пайке». Я с ними час говорил. Истопник в печке мешает – кочергой на меня замахнулся: «Уж тебя-то не пустим, ты нам с апреля надоел, такой-сякой, повыпускал тут, еще выпускать хочешь?» Меня уж Карпинский за рукав – очень просто, свистнет кочергой. Я во вторник в Смольный поеду. Этот гарнизон только и можно что «оглушить» приказанием. И всего-то их осталось человек 300 из трех тысяч – разбежались… Зато – кто остался – человечье обличье потеряли…

Снег до половины окон. И все-таки не белое Рождество – черное, черное.

Учредительное собрание разрешили на 5-е, но уже неприкрыто говорят в своих газетах, что оно «не нужно», что оно должно – или быть «приказчиком и слугой» их, или – разогнано «революционной силой».

Так и случится, думаю. Впрочем – не знаю еще. Не знаю, в какую из калош сядут эсеры; в бесчестную или бессильную. Чернов способен на всякое предательство.

Но в одну-то из калош, при этих обстоятельствах, очевидно сядут, или в первую (стакнутся с большевиками), или во вторую (будут разогнаны). Если б хоть во вторую!

Масса, конечно, скандалов. Вчера опять били погреба. Нашлись еще недобитые.

1–2 января 1918