Дневники

Да, решилось. Чтоб еще посидеть на России, трусливые мерзавцы отдают все, что им не жаль (т. е. почти всю, верно, Россию, кроме куска, выпрошенного, чтобы самим доесть). С доеданием придется им спешить. Ибо есть в немецком «мире» тугие условия для них. Например – убраться со своей «властью» из Финляндии и Украйны, разоружить «красную армию» (а гвардию?), не лезть в занятые немцами области ни с какой своей пропагандой.

И уж конечно Германия не шутками будет требовать исполнения этих условий; ведь сегодня она заняла Остров, завтра, быть может, займет Псков.

Никогда нельзя угадать ни всей меры безобразия, ни всей глубины мерзости делываемого, пока не доделается, не довершится. Жизнь слишком махрова в своих воплощениях. Вот, мы твердо знали, что эти господа примут любой немецкий мир, знали с момента их отправления к Ктольману. Но такого выверта, такого «мира» – все-таки не ожидали. Это уж как будто и роскошь.

Предвиденное исполняется, но с излишками, недоступными робкому человеческому воображению.

После принятия «мира» загудели по городу фабричные гудки, застонали странно, черные, ночные. Сзывают на митинги, надо же объявить радостную весть, надо в полчаса «повернуть на обратно»: ведь три дня надрывались о «красной непобедимой армии», призывали «всех-всех-всех» к оружию, метались, как бешеные кошки.

Утром лишь в «Речи» (из не ихних – только одна «Речь – Век» существует) было о принятии Центральным исполнительным комитетом немецкого владычества. В ихних же газетах все было смазано и еще кричалось, вопилось о «новой армии» и войне… на всякий случай, чтоб не сразу.

А сегодня воскресенье, вечерних нет, завтра не будет никаких. На отдыхе обрабатывают свой «народ», успеют. Будут «покрыты аплодисментами».

Вот когда я больше не могу писать.

Да будут прокляты слова, дела и люди. Да будут прокляты.

Если гаснет свет – я ничего не вижу.
Если человек зверь – я его ненавижу.
Если человек хуже зверя – я его убиваю.
Если кончена моя Россия – я умираю.

12 февраля, понедельник

А писать все-таки надо. Буду. Пишу. Немцы уже в Пскове. Разъезды их в Белой и, кажется, под Лугой. Ревель тоже взят. Большевики еще мечутся. Официально восторжествовало «принятие» немецкого мира; спешно запосылали новую делегацию. Но долго не могли найти желающих, Иоффе и прежние отказались. Поехал Карахан с несколькими евреями (русского – ни одного). Неизвестно, докуда доедут.

Ленин непреклонен в требовании – по его собственному выражению – «позорного» мира. «Условий его мы все равно выполнять не будем», – утешает он далее (а немцы что же, дураки? Позволят?) и нисколько не боится неистовой внутренней ругани, которая у них поднялась. Объявил, что если не будет позорного мира, то он, Ленин, «уйдет в массы» (кажется, подразумевается, Преображенский полк) и с этими «массами» явится свергать несогласных большевиков. Их, однако, не очень много, главный какой-то Бурханов (?), а больше левые эсеры гомозятся. (На что же они знаменитую телеграмму-то посылали?)

Все при этом согласны, что воевать мы не можем. Крыленко назвал положение на фронте «более чем отчаянным». Солдаты уходят, даже не портя путей и оставляя вооружение. Мало того, и все матросы поубегали с судов, бросив их на произвол судьбы. Фактически происходит непонятное: с одной стороны, мобилизуют «красную армию»; приказы, хлопоты, призывы, раскрыли арсенал… и, с другой, имеют курьеров с мольбами о «мире», в условия которого – это уже сказано – входит полное разоружение.

Вчерашними гудками будили рабочих неизвестно для чего, тоже надвое: не то для «совершенно немедленной» мобилизации, не то для внедрения в них приятного отношения к новому «миру».

Пишут (у себя, другие газеты периодами запрещаются все), что «массы» рабочих пошли в «красную армию»; но пока эти массы – 140 человек. Гарнизонные солдаты и ухом не повели. Отсюда, по доброй воле, да с немцами воевать? Даром они, что ли, «социалистами» заделались? И никогда, ни малейшей «красной армии» Троцкие не устроят себе, пока не объявят в своем «социалистическом отечестве» принудительный набор. Если объявят – то уж, конечно, постараются внедрить в умы, что это-то и есть настоящий «социализм».

Кроме физического принуждения, наших солдат ничем не возьмешь. И пока – они танцуют или, по признанию Крыленки, в карты всю ночь дуются. И нынешнюю дулись, несмотря на гудки и Псковы.

Им уж и «свергать» надоело: пусть сидит кто сидит; где еще возиться!

Троцкий надорвался. По выражению Суханова, – «хрипит, как издыхающий бес».

В Крестах угнетение. Нервничает Рутенберг, немного лучше Авксентьев (я ему сегодня письмо послала), тверже всех Терещенко.

Вчера был в Крестах классический винт: Сухомлинов, Хвостов, Белецкий и – Авксентьев! Игра!

Хвостов говорит Авксентьеву: «Наверно у нас есть общие сослуживцы, Николай Дмитрии: ведь вы были министром в моем же министерстве…»