Дневники

Никаких выводов из вышеприведенных скудных фактов я не делаю. Констатирую лишь одно: большевики физически сидят на физическом насилии, и сидят крепко. Этим держалось самодержавие. Но, не имея за себя традиций и привычки, большевики, чтобы достигнуть крепости самодержавия, должны увеличивать насилие до гомерических размеров. Так они и действуют. Это в соответствии с национальными «особенностями» русского народа, непонятными для европейца. Чем власть диче, чем она больше себе позволяет, – тем ей больше позволяют.

Да, и все это – вне истории, это даже не революция в Персии, это Большой Кулак в Китае, если не поничтожнее (при всей своей безмерности).

У Ратьковых убили (большевики) третьего и последнего сына – старшего. Это что-то уж… Я не вмещаю.

Позавчера совершенно неожиданно приехала Татьяна…

Август, да, впрочем, и весь июль, прошел весь в бурях и проливных дождях. Не запомню такого лета. И теперь те же дожди, притом еще холод. Ночные морозы.

В Москве расстреляли всех царских министров, которых отвоевывал и не успел отвоевать Ив. Ив.: Щегловитова, Белецкого, Протопопова и других.

Кишкин опять сидит. И Пальчинский.

1 (14) октября, понедельник, СПб.

Мы с Дмитрием вернулись с дачи 12 сентября, Дима еще оставался, мы думали было еще поехать туда на некоторое время, но… здесь нас сразу охватила такая атмосфера, что мы поняли: надо уезжать. Надо бежать, говоря попросту. Нет более ни нравственной, ни физической возможности дышать в этом страшном городе.

Он пуст. Улицы заросли травой, мостовые исковерканы, лавки забиты. Можно пройти весь город и не увидеть ни одной лошади (даже дохлой – все съедены). Ходят посередине улицы, сторонясь лишь от редких ковыляющих автомобилей с расхлябанными большевиками.

Для того чтобы выехать из города, нужно хлопотать более месяца о разрешении. Уехать мы хотели на Украйну. Начались мытарства, – сколь многим знакомые! Ведь вся интеллигенция, кроме перемерших, уехала; последние, даже умирающие, стремятся уехать.

Но вот события последних дней. Сообщения для нас неожиданные и для нас малообъяснимые (еще бы! Что мы видели сквозь тусклое грязное стекло нашей банки с пауками?). В Германии что-то происходит или что-то начало происходить. Произошла перемена правительства, умаление прав Вильгельма – падение военной партии. Произошло ли это в связи с германскими неуспехами на Западе, и какими, – мы не знаем. Тут же вышла из войны Болгария, за ней Турция. По всей вероятности, Германии стали грозить и какие-нибудь внутренние волнения (ага! Все-таки не без наших «бацилл»). Факт тот, что новое германское правительство, назначенное большинством рейхстага, мгновенно предложило Вильсону перемирие, «для переговоров о мире на основании его» – знаменитых – «пунктов». (Откуда пошло «без аннексий и контрибуций».) Пока мы не знаем официального ответа, все по слухам (ведь у нас и немецкие газеты запрещены). Но слухи такие, что ответ, в общем, благоприятный, хотя с требованием некоторых гарантий вроде вывода войск из Бельгии и т. д.

Германия – все условия приняла! А союзники между тем заняли Варну и Констанцу. (Не открыты ли Дарданеллы?)

Происходят события безмерной важности. Мир у дверей… Европы. А наша паучья банка по-прежнему цела, и прежняя в ней война.

Все говорят о неизбежной международной оккупации Петербурга. Я заставляю себя не верить и этому. «Господа» весьма могут нас забыть в нашем кровавом, пустом аду, если у них там все пойдет по-хорошему. А если пойдет не совсем по-хорошему – тем более… Не могу определенно сказать, чего я боюсь (я давно не вижу вероятного будущего, так как не знаю никакого настоящего), но есть смутное ощущение начала каких-то событий в Германии, а не завершения. Германия не «одумалась», ее что-то заставило перемениться, ее перетряхнуло… или начало перетряхивать.

Мы имеем несколько любопытных свиданий здесь с одним немцем, неким Форетом, сотрудником Berliner Tageblatt[59]. Мы видели его перед самым крахом Германии и потом уже во время слухов о перемене правительства, о предложенном перемирии, о том, что будет, если союзники потребуют гарантий.

Так вот: этот самый Форет, во-первых, объявил себя никогда не принадлежавшим к «военной партии» Германии и вообще старался показать себя с самой либеральной стороны и ненавидящим Вильгельма. Тут же уверял, что, в сущности, никакой определенной политической линии Германия последнее время не вела, а лишь происходило безумное шатание.