Дневники

И далее… Но необходимо знать, что этот самый Форет приехал в Россию в июле (с тех пор тут и жил), приехал – к большевикам, упоенный ими и всеми их делами! (Не цельнее ли была Германия, чем о ней думали, когда во всей слепоте винили только одну «военную партию»?) Потолкавшись у большевиков, Форет к сентябрю несколько скис. Интеллигенция, которая вначале его не принимала (чему он наивно удивлялся), – приоткрыла ему дверь. К нам его привел Ганфман. Однако, на мой взгляд, он еще не многому научился и, главное, остался до корня волос «немцем», не признающим ни фатальности поведения Германии, ни ее, по сей день, тупости – на свою голову! Тогда образовывалось, только что, новое правительство (которому он сочувствовал), отпадала Австрия, а он все-таки говорил, что если союзники потребуют «гарантий» в условиях перемирия, то Германия на это не пойдет, не должна идти, что он «сам первый, не желавший войны, отправится на фронт»… А когда Дима, очень осторожно, поставил вопрос, да может ли Германия продолжать войну, нет ли для германской армии хоть какой-нибудь опасности разложения, падения дисциплины… немец с высокомерной грубостью отвечал, что таких опасностей для германской армии не существует вовсе. Я мысленно констатировала знакомую слепую самоупоенность: «бациллы, опасные для свиней, безвредны для людей». И в сущности он, с любезными оговорками, одобрял все поведение Германии относительно России и большевиков, от Брестского мира вплоть до прощения большевикам их шалостей с Мирбахом и Эйхгорном. Вообще же я порою чувствовала невольное раздражение, мне не свойственное и обращенное на личность, не на данного Форета, а на «немца», потому что этот немец держал себя, как… победитель. Это органически проскальзывало – даже с нами!

А большевиков (к которым он, по его словам, изменился, хотя перед отъездом в Берлин выпросил «аудиенцию» у Горького) – он любезно предлагал России свергнуть самой, «кстати, они уже сами себя изживают, и век их – полгода».

Я в упор спросила Форета, в какой мере немцы помогают большевикам на сибирском фронте. Он отрицал всякую помощь, совершенно определенно. А между тем мы узнали, что весь главный штаб сибирских красноармейцев – немецкий…

На Форете я остановилась потому, что он мне кажется характерным и любопытным явлением минуты. И примером немецкого (отчасти всеевропейского) ничегонепониманья и ничегонепредвиденья.

Вернемся к нашей домашней банке с пауками.

Пауки не знают, что будет, несколько трусят, но делают вид, что все великолепно, и приготавливаются праздновать свою годовщину. Мейерхольд в «советских» газетах сзывает «товарищей актеров» на чтение «товарища» Маяковского новой его «Мистерии-Буфф» (sic) для октябрьских торжеств. Горький – на дне хамства и почти негодяйства, упоен властью, однако взял в «заложники», из тюрьмы на свою квартиру, какого-то Романова. Взял под предлогом отправить его в Финляндию, но не отправляет, держит, больного, в своей антикварной комнате и только ежедневно над ним издевается. Какое постыдное!

Аресты, террор… кого еще, кто остался? В крепости – в Трубецком бастионе – набиты оба этажа. А нижний, подвальный (запомните!), – камеры его заперты наглухо, замурованы: туда давно нет ходу, там – неизвестно кто – обречены на голодную смерть. Случайно из коридора крикнули: сколько вас там? И лишь стоном ответило: много, много…

Это было давно.

Не могу больше писать, больна. У нас ведь еще свирепствует «испанская болезнь».

7 октября, воскресенье

Больна. Два слова: ничего определенного. Т. е. мы ничего не знаем. Германия, очевидно, все приняла, но заключено ли перемирие? Как странно и внезапно сгорела Германия – точно бумага! Да, не принесла ей добра хитрая авантюра с большевиками. Не построила она своего счастья на нашей гибели. Зарвалась Германия.

И неизвестно, что еще дальше будет.

Далеко не известно!

9 октября, вторник

Ответ Германии Вильсону – полон покорности. Удивительно! Большевики судорожно арестовывают направо и налево. Даже профессора Чигаева! Даже баронессу Икскуль!

Слухов сколько угодно. Фактически – мертвая тишина. Голод растет.

14 октября, воскресенье

Наша банка цела и даже без трещин. Это одно, что мы знаем с достоверностью. Остальное – приблизительно: Вильсон ответил Германии на ее «безоговорочное» воспринятие нотой, где как будто требует смещения или свержения Вильгельма! Это до такой степени провокационно в смысле революции, что я не знаю, что думать. Мне интересно, идут ли на германскую революцию союзники сознательно, уверены ли они, что она остановится там, где следует, или…

Боюсь, доселе не понимают они, что такое большевизм, и не учитывают его возможностей… в Германии.

Ну, так или иначе – «господам» не до нас…

В Гороховой «чрезвычайке» орудуют женщины (Стасова, Яковлева), а потому царствует особенная, – упрямая и тупая, – жестокость. Даже Луначарский с ней борется, и тщетно: только плачет (буквально, слезами).