Дни яблок

— Ещё говорят, что у кого нет ничего, тому и бояться нечего, — заметил я. — Впрочем, у меня мало чего имеется, но страшно… Иногда. Поэтому ждём, надеемся, верим, слыхала такое?

— Превозмогая страх, — сказала Стикса и уронила своё пенсне вновь.

— Очень кстати бывает свячёная соль, в ней много сил, — сказал я и загнал пенсне под кресло.

— К тому, кто умеет ждать, всё приходит вовремя, — заметила Стикса, значительно пушась крыльями.

— Как давно у тебя были совята? — поинтересовался я и спихнул возмущённую птицу на стул.

Всё время совиных поучений я смотрел, как Маражина, экс-рысь, что-то втолковывает Басе. Кошка слушала внимательно и даже не думала, по своему обыкновению, заснуть под разговор и сладко чавкать, всхрапывая во сне.

«Видно, учит охранять обитель», — уважительно подумал я.

А вслух сказал:

— Сова, сова — отдай своё сердце. И веди меня в бой, сражая занудством мрак…

— Нет, — ответила Стикса печально. — Нынче время верной битвы.

— Думаю так же, — сказал я. — И поэтому спрашиваю, а также хочу, прошу и требую. Готова ли ты, Стражница, идти, защищать и биться?

— Для этого я тут, — сказала Стражница, она же рысь.

— Что же, Маражина, — принял согласие я, — время в путь.

С этим я встал и выдрал у совы пук пёрышек.

— На счастье и не забудь, — сказал я возмущённой птице. — Или тебе жалко?

На улице было нежно, прохладно и зыбко. Нам предстояло идти сначала за одни ворота, потом за вторые, наУзвоз.

Всю дорогу над нами кружил павлин. Прекрасного цвета поздней рябины и весёлый, как рассвет.

Слева от нас гудела улица — Старая дорога. Ещё левее, над склоном холма, время от времени проглядывала изнанка давно исчезнувшей стены — земляная насыпь и, словно вырастающие из неё, гигантские колоды, сперва просмолённые, затем белёные неоднократно, все в пятнах и потёках, то пробивались сквозь туман, то исчезали снова, уступая место доходным домам с лукавыми маскаронами на стенах. Мы шли к первым воротам. Градским. Осень спускалась, в котле туманов подоспело время…

— Расскажи мне о себе, — попросил я Маражину. — Идти недалеко, место известное, но всё же битва предстоит, и не отвертишься. Давай отгоним разговором злые мысли.

— Я стражница, — ответила Маражина, — жила близ моря. Ещё я внучка палача.

— О, — оживился я. — Ты сведуща в исцелениях?

— И в смертельных ранах, — скромно отозвалась она. — Но поскольку… Если кратко, то девушка и юноша…

— Плохое начало, — сказал я. — Банальное.

— Он был горяч, в меру отважен и уехал за море, — мечтательно сказала Маражина, — искать судьбу. Его судьба была умереть молодым. Да. Он вернулся, он привёл данов[119] на священный остров. Там, Майстер, ты же должен понять, был храм… Богатый… Ведь к острову стремились знать судьбу. Даны, они… они, оказалось, совсем не боятся священных рощ, это была их ошибка…

— Первая и последняя, — заметил я.

— Девушка эта… ну, она охраняла храм, в числе прочих… и…

— Сама и убила, — сказал я.

— Многих, — согласилась Стражница. — У павшего предателя была очень сведущая мать, — продолжила Маражина. — Она добилась морской могилы для него, а это означает… Ну — в лодке и в доспехах… И вот та самая девушка, стражница, она была опечалена таким исходом любви, и сердце её было опустошено. И клинок свой, тёмный меч, она считала запятнанным — и она тоже пошла на эти похороны у моря. Смотреть, как данов жгут вместе с лодией их… И мать юноши, та жрица, дала ей снадобье в поминальном питье… Чтобы горе не жгло, лишь тлело, да. Так, майстер, я и проснулась в море, рядом с убитым… А потом на нас спустился туман… И…

— Он ожил, да? И говорил с тобой?

— Живым его назвать было нельзя, — сказала Маражина… — Он жаловался мне… на меня, показал рану. жаловался на холод в теле, быстро потерял память, хотел убивать, не узнавал. И… и я сожгла… Сожгла лодку. Вот. Теперь я здесь.

Павлин над нами сделал круг — мы подошли к первым воротам, на перекрёсток. Туман сгустился вокруг нас до вязкости.

— Нам надо перепросить, — сказал я Маражине. — Думай, будто ты безоружна… и вклякни. Всё же святая святых…

Дальше я разломил взятую с собой из дома булочку и положил на землю. Пришлось волхвовать, здесь такое любят. Я окропил хлеб мёдом и сбрызнул его вином. Павлин явился тут же…

— Охоронцю брами iмли, — сказал я. — Йду по своє — кохане й забране. Маю требу, даю жертву: солодке, спечене, салоне — най не охолоне. Шкipa, пiр’я, та луска, кiготь, мix та кiстка — ззовнi рiзнi, нутром вipрнi. Ti, що тут, тi, що там, тi що понад кружляють — хай нас не лишають. Введiть у браму. Прошу, хочу, вымогаю. Амен[120].

В тумане раздался грохот, затем скрип. Врата открылись. Мы прошли перекрёсток. Под ногами у нас гудели доски. Павлин, светящийся земляничным цветом, мягко трепыхался над нашими головами.